Клуб юных вдов - Александра Коутс

Я не поднимаю глаз и смотрю на выщербленные доски пыльного пола. По обе стороны прохода смутно маячат силуэты лежащих на койках людей. Некоторые уже проснулись и причесываются или глазеют в окно. Я чувствую на себе их взгляды, они ненавидят меня за то, что я ухожу. «Уходите сами, – хочется мне сказать им, – а я останусь».

Иду по веренице коридоров сквозь череду дверей, и наконец мы оказывается на проходной, в той тусклой комнатке, куда вчера меня привел коп. Тогда здесь в руках двух усталого вида полицейских билась девчонка с разбитыми губами, кричала что-то о своих правах и о каком-то типе по имени Доменик. Сейчас ни следа драки не видно, кругом порядок, желтые стулья стоят рядком у стены, стол завален стопками брошюр, рассказывающих о пользе медосмотра и разъясняющих, где можно бесплатно получить носки.

У двери стоит судья Фейнголд. Она почти потерялась в огромной пухлой парке. Я оглядываю комнату, ожидая увидеть папу. Вероятно, судья здесь из-за кого-то еще, решаю я и при этом отлично понимаю, насколько это маловероятно.

Я молча смотрю, как судья подходит к стеклянной перегородке. Та самая тетка уже стоит по другую сторону и протягивает толстый конверт.

– Ты получишь извещение о дате заседания суда по почте, – говорит она. – Не выбрасывай его. Люди думают, что это мусор, и выбрасывают. Но это не мусор. Это важный документ. Поняла?

Она заговаривает с судьей, но при этом смотрит на меня.

– Да, – отвечаю я, хотя ни в чем не уверена.

– Это все? – спрашивает судья Фейнголд, указывая на сумку, которая каким-то образом оказалась на грязном линолеуме у моих ног. Вчера как раз здесь ее у меня отобрали – во всяком случае, я так думаю, потому что все это время я ее не видела.

– Ага, – отвечаю я и, медленно наклоняясь, подбираю сумку.

Судья идет к выходу и достает из кармана пару толстых шерстяных перчаток.

– Пошли, – говорит она, указывая кивком путь.

Молча перехожу улицу вслед за ней и иду к ее машине – зеленому, как мох, «Аутбэку». Она садится за руль и наклоняется, чтобы открыть мне дверцу. Осторожно забираюсь внутрь, кладу сумку на колени и заговариваю только после того, как мы трогаемся с места.

– Как вы здесь оказались? – спрашиваю я, когда мы выезжаем на шоссе.

– Думаю, это означает «спасибо», – говорит она, не отрывая взгляда от дороги.

Еще рано, машин почти нет, впереди ровное шоссе и пыльное утреннее небо.

– Спасибо, – тихо говорю я.

Судья включает радио, Эн-пи-ар[7], и всю дорогу до парома не произносит ни слова. Я вполуха слушаю истории о росте цен на газ, о вымирании ястребов-скоп и о политических баталиях в городах, которые я даже не смогу отыскать на карте. Я смотрю в окно на постепенно исчезающий вдали город и пытаюсь понять, что же пошло не так.

* * *

Час спустя мы въезжаем в гавань, и по указаниям дежурного оператора судья Фейнголд ставит машину на полосу первоочередной загрузки, перед началом очереди. Судья куда-то уходит и возвращается с пассажирским билетом, который передает мне.

– Мне выйти? – спрашиваю я.

За окном терминала я вижу пассажиров, укрывающихся там от непогоды и холода.

Судья бросает ключи на колени и глядит в ветровое стекло. Перед нами расстилается море, белые барашки разбиваются о корпус гигантского парома, которому предстоит доставить нас на остров.

– Я раньше никогда так не делала, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты кое-что уяснила. Обычно я не встаю на рассвете и не еду за сотню километров, чтобы разгребать завалы чьих-то проблем.

Я таращусь на свои голые коленки, на подол платья. То, что я все еще в платье, кажется мне худшим наказанием, я чувствую себя так, будто меня часами с позором водили по улицам, чтобы все увидели, что я неудачница, сплошное разочарование, проблема.

– Я приехала, чтобы сделать одолжение другу, – говорит она.

– Максу, – догадываюсь я.

Из-под ее шерстяной шапочки выбилось несколько темных прядей, и сейчас я могу разглядеть, что у судьи теплые карие глаза. Без мантии, без массивного письменного стола перед ней она выглядит не такой грозной, хотя низкий голос звучит отстраненно и холодно.

– Я пришла к одному чиновнику в Бостоне и договорилась, чтобы тебя отпустили под мою ответственность, – продолжает она. – Это означает, что мы вернемся к условиям нашего первоначального соглашения. Только на этот раз тебе не будет никаких поблажек.

На душе вдруг становится легко. А потом в голове появляются разные мысли, и они сбивают с толку. Еще один шанс? А почему кто-то решил, что я его заслужила?

Машины начинают двигаться, и судья заводит мотор. Я возвращаю ей свой билет, и она в окошко отдает его оператору. Мы заезжаем в трюм парома на место между трейлером для лошадей и фурой. Я жду, что сделает судья, выйдет из машины или нет – все проводят время на пароме по-разному, в зависимости от своих предпочтений. Путь от Вудс-Хоул занимает чуть меньше часа. Одним нравится сидеть в баре с порцией какой-нибудь дорогущей похлебки и таращиться на горизонт через грязное стекло. Другие считают, что нужно обязательно выйти на открытую палубу, постоять на сильном ветру под океанскими брызгами, независимо от погоды. Но те, кто часто переправляется через пролив, предпочитают оставаться в машинах, надеясь избежать неизбежного трепа с попутчиками или неловких встреч с теми, кого лучше бы не видеть. Когда судья Фейнголд берет сборник кроссвордов и откидывает спинку сиденья, я понимаю, что у нее-то как раз есть веские причины оставаться в машине.

Поплотнее запахиваю куртку и прижимаюсь лбом к стеклу. Паром вздрагивает и медленно выходит из гавани.

– Когда-то ты задавала кучу вопросов.

Я открываю глаза. Она крутит в пальцах карандаш, который завис над черными и белыми клеточками.

– Когда была маленькой, – добавляет она. – Кажется, я в жизни не встречала более любознательного ребенка. Ты сводила нас с ума.

Раньше на каждый день рождения папа дарил мне энциклопедию – по одному старому, потрепанному тому – и брал с меня слово, что я сначала прочту статью, прежде чем спрашивать его о чем-то, чего он не знает. К сожалению, каждый том охватывал всего несколько букв, а мне было трудно проявлять любопытство в алфавитном порядке.

Судья стучит по рулю ластиком карандаша.

– А вот твоя мама была святой, – с улыбкой продолжает она. – Она могла ответить на любой вопрос. Даже когда плохо представляла, о чем ты спрашиваешь. «Откуда берутся слова? Почему луна плывет за мной?». Она обязательно что-нибудь придумывала.

Судно качает, и фура рядом с нами дребезжит. Я закрываю глаза и пытаюсь увидеть маму. Когда-то у меня это получалось. Я могла закрыть глаза и выбирать воспоминания из бесконечной череды. Вот она дергает сорняки в общественном садике, и поля шляпки хлопают на ветру. Вот она танцует на кухне с папой, или с Максом, или с Дианой. Она всегда протягивает ко мне руки, усаживает на колени, всегда убирает волосы с моего лица.