Кати в Париже - Астрид Линдгрен

Мне трудно было заснуть в тот вечер. Я лежала без сна в темноте и целовала воображаемую маленькую головку, лежащую рядом на подушке, я обвивала рукой мое дитя, оберегая его: не бойся, твоя мать защищает тебя!

В двух метрах от меня спокойно и уверенно спал отец моего ребенка. Для него ребенок не был еще реальностью. Не в такой степени, как для меня.

Для меня ребенок был глубокой и чудесной реальностью.

Я поздно заснула и проснулась не раньше, чем Леннарт, уже одетый, подошел и поставил поднос с чаем мне на кровать.

— Послушай! — сказал он. — Вчера вечером я от радости забыл сказать тебе одну вещь! Угадай, кто к нам придет!

— Ах, чепуха!

— Отгадай с трех раз, если все три раза отгадаешь неправильно, я тебя поцелую!

— Его величество король, ее величество королева и дядюшка юльтомте[161], — сказала я, — ай… берегись, опрокинешь поднос!

— Петер Бьёркман, — через минуту или чуть побольше сообщил Леннарт, — я встретил его вчера на улице Арсенальсгатан.

— Как хорошо, — обрадовалась я. — Интересно, что скажет Ева?

— Где я видела эту физиономию? — спросила Ева и задумчиво остановилась перед Петером. — Где… а, подождите, уж не в полицейских ли объявлениях о розыске?

Думаю, Ева была удивлена и чуточку оскорблена тем, что Петер не давал о себе знать, хотя, должно быть, уже несколько недель был дома. Она привыкла командовать мужчинами, как ей хотелось: «Приходи и уходи, кури и отчаливай», — примерно так она рассуждала.

Думаю, ей приходило в голову, что Петеру надо бы поспешить кинуться к ее ногам, как только он вернется в Стокгольм.

— Чем ты вообще занимался? — спросила она, садясь рядом с ним на наш цветастый диван.

— Продавал печатные станки, — ответил Петер и улыбнулся. — Ну а ты? Какие-нибудь новые Анри, и французы, и прочие?

— Нет, они не цветут так далеко на Севере, — объяснила Ева. — Но есть довольно выносливая туземная разновидность — чрезвычайно стойкая и нормальная!

— Не сомневаюсь, — заявил Петер.

— Насколько я понимаю, тебе, вероятно, меня жутко не хватало! — язвительно воскликнула Ева.

— Да, — как ни странно, согласился Петер. — Больше, чем ты того заслуживаешь. Но не расстраивайся. Это уже прошло.

— Так я этому и поверила… Ведь теперь я уже здесь! — усмехнулась Ева.

Потом Петер часто приходил к нам. Но впечатления, будто он приходит ради Евы, не было… вначале не было. Он сидел в углу дивана, болтал с Леннартом и со мной и явно прекрасно себя чувствовал. Но почему-то все-таки казалось, что он нуждается в обществе Евы, поднимающем его настроение.

Его лицо начинало сиять всякий раз, когда он слышал ее быстрые, нетерпеливые сигналы бедствия в дверной колокольчик и спешил открыть ей дверь прежде, чем кто-то из нас успевал это сделать. И мы слышали, как они поддразнивают друг друга.

— Привет, Ева, сколько у тебя сегодня шейхов?[162]Кто-нибудь новенький с тех пор, как мы виделись в последний раз?

— Еще бы! — отвечала Ева. — Он художник и будет писать мой портрет. Говорит, будто я похожа на лесную дриаду!

— Ну и ну! Мне бы никогда такого не придумать! Откуда у людей все это берется?

— Они чуточку стараются, — говорила Ева. — В отличие от некоторых!

Да, Петер действительно ничуть не старался. Ему хотелось, чтобы Ева сидела рядом с ним на нашем диване, но он никогда не делал попыток встретиться с ней наедине. Однажды я спросила его: почему?

— Объясняю, — сказал он. — Я терпеть не могу стоять в очереди. А вокруг этих лесных дриад всегда такая нудная давка.

За эту «лесную дриаду» Еве пришлось через некоторое время поплатиться. Сидя в углу дивана, она изо всех сил старалась как можно больше походить на дриаду и все распространялась об этом художнике и о том, как приятно, что он напишет ее портрет.

— Пожалуй, мы не часто будем видеться в ближайшее время? — спросил Леннарт. — Когда он начнет тебя писать?

— Завтра, — ответила Ева. — Сначала он будет изучать меня. Чтобы «уловить мою душу», так он говорит.

— Да, если он «уловит ее», ему придется выложиться, — заметил Леннарт. — Твоя душа… она порхает, как крыло маленького жаворонка.

— Так, по-твоему! — сказала Ева. — Моя душа глубока, ясна и прекрасна, как родник.

— Это утверждает тот самый художник? — спросил Петер.

— Да-а, — протянула Ева. Затем, откинув назад голову, она засмеялась изо всех сил: — Я говорю, как ты, Петер: «Откуда у людей все это берется?»

Мне было жалко беднягу художника. Ему следовало остерегаться. Если он считал Еву обычной маленькой фрёкен, которая проглотит все, что угодно, он основательно ошибался.

— Спокойной ночи, дриада! — сказал Петер, когда в тот вечер Ева пошла к себе.

Утром я, как обычно, позвонила ей в дверь, чтобы вместе пойти в контору. И кто же высунул голову в дверную щелку? Совсем не лесная дриада!

— Что случилось? — спросила я. — У тебя свинка?

— Зуб мудрости, — пожаловалась Ева. — Болел всю ночь.

Одна щека Евы похожа была на пышную булку, вид у нее был абсолютно смехотворный, и мне было трудно сохранять серьезность.

— Ты не пойдешь со мной в контору? — спросила я.

Ева посмотрела на меня оскорбленным взглядом.

— Если вам хочется посмеяться, купите себе несколько юмористических газет, — посоветовала она. Затем начала сетовать: — Ох! Придется выдрать этот негодный зуб! Но по-моему, чтобы попасть на прием к зубному врачу в июле, надо, вероятно, чтобы зуб заболел в марте!

Все-таки Еве удалось попасть к зубному врачу, который сделал свое дело основательно. Вернувшись домой, я заглянула к ней и нашла совершенно отчаявшуюся, пораженную немотой Еву. Нацарапав несколько слов на клочке бумаги, она сунула ее мне под нос. «Он так оглушил меня наркозом, что я не могу говорить», — написала она.

Я страшно испугалась, я никогда не слышала о таком глубоко проникающем действии наркоза. Необходимы были срочные хорошие советы. Мне пришлось позвонить зубному врачу и получить инструкции, что делать. «Как фамилия зубного врача?» — написала я на клочке бумаги. Тут Ева упала на оттоманку и жалобно застонала от хохота. Затем, отняв у меня ручку, написала: «Я не глухая, а только оглушена наркозом».

Да, да, иногда даже мой мозг дает осечку!

Ева кокетка, это несомненно. Но одновременно она поразительно естественна. Ей и в голову не приходило скрывать от кого-то свою опухшую физиономию. Она явилась к нам, как обычно, вечером и спокойно позволила высмеять себя Петеру и Леннарту.