Мускат - Кристин Валла

Габриэль Анхелико не появился ни на следующий день, ни через день. В институте прошел слух, что он заболел, но никто толком не знал, что с ним такое или где он находится. Впрочем, этот вопрос, по-видимому, мало кого волновал. Несмотря на популярность, которой он пользовался у студентов, никому и в голову не приходило искать профессора. Студенты, позевывая, приняли к сведению его отсутствие и утешились мыслью, что раз так, то придется как-нибудь вынести того или иного преподавателя, которого пришлют ему на замену. С Габриэлем Анхелико случилось то же, что с комиком, имя которого внезапно сняли с афиши. Его забыли, как бывшего кумира публики, как забывают голос, который умел вызывать смех; но смех недолговечен, и век его безжалостно краток, смех занимает в груди не такое прочное место, как слезы. Мир вознаградил скупым вздохом проделанный Габриэлем Анхелико фокус с исчезновением. Карточка, которой он отмечал свой приход, так и осталась стоять в часовом автомате не с той стороны, и на графике набиралось все больше дней, когда он не отмечался.

И вот прошла уже неделя с тех пор, как Габриэль Анхелико не появлялся, но никто так и не спросил, где же он пропадает. Он редко заходил в лавку, не пил спиртного, никогда не болел и не показывался в церкви. Все вечера профессор проводил на берегу реки, как правило, укрывшись в стенах своей комнаты, а в последнее время в кресле в обществе Клары Йоргенсен. Все заметили, что Клара Йоргенсен перестала к нему приходить, и предположения о причине ее внезапного исчезновения носились в воздухе, о них шепотом гадали под жужжащими вентиляторами в каждом доме. Однако же искать Габриэля Анхелико не подумал никто. Все принимали как должное, что он закрылся в доме и сидит там теперь, продолжая писать романы, эти рукописи, которые никто никогда не прочтет, но на которые он тратил все свое время, остававшееся от уроков. Профессор был необходим только небольшой кучке людей, а им уже случалось видеть примеры таких исчезновений, когда он отправлялся на поиски моря или какого-нибудь еще необычного вида.

— Я только надеюсь, что он не заболел, — сказала Анна Рисуэнья своей старенькой матери.

— Разумеется, не заболел! — ответила Флорентина Альба. — Разве что самая жизнь — это такая болезнь!

И только одно человеческое существо, казалось, горько переживало отсутствие Габриэля Анхелико. Это существо, опустив руки, стояло каждый день перед часовым автоматом, глядя на его карточку. Долгое время она продолжала лелеять надежду, что карточка окажется переставленной на другую сторону, и каждый раз взгляд ее мрачнел, когда она видела, что карточка по-прежнему остается нетронутой и на ней уже лежит слой песка. Никто не замечал взглядов, которые она бросала украдкой, поскольку никто в институте не знал, что она и профессор когда-либо обменялись хоть словом. Не замечали люди и того, как она косилась на стул под клеткой с попугаями, где он обыкновенно сидел, читая газету, или на классную доску, на которой уже кто-то другой оставлял свои ученые каракули, совсем не похожие на то, как писал он. Во всех этих вещах для Клары Йоргенсен не сохранилось уже ничего. Она ничего не находила ни в тени деревьев, ни в длинных коридорах, ни в рядах скрипучих столов в аудитории, ни в обжитой мансарде над черепичной крышей. Но никто этого не замечал, потому что ее горе было таким же неявным, как молчание и без того немногословного человека.

Габриэль Акхелико начал сниться Кларе Йоргенсен по ночам. Во сне она увозила его на море. Там они проводили время на набережной каналов Пуэрто де ла Крус, сидя на уставленной ухоженными комнатными растениями верандочке в ротанговых креслах за маленьким столиком, накрытым льняной скатертью. Попивая из рюмки что-то, пахнущее анисом, они провожали алый закат, а днем отравлялись на яхте на острова, где можно полежать на песке. Тут Габриэль Анхелико наконец-то омыл ноги в море. Она хотела научить его плавать и лежать в воде на спине, научить его следить за приливами и отливами и волнами, остерегаться круглых подводных камней, о которые можно зашибить коленку, и не заплывать чересчур далеко от берега. Она хотела сводить его в какой-нибудь итальянский ресторанчик, где повар играет на скрипке, а официанты поют, чтобы он до отвала наелся ленивых бифштексов, напоить его тепловатым вином, и, пока он ест и пьет, она совала бы ему в рот оливки, наблюдая, как у него при взгляде на нее расширяются глаза. И тогда они забыли бы, что есть какая-то иная действительность, кроме вот этой, и только лакомились бы мороженым за покосившимися столиками пляжного променада и гуляли при свете фонариков у павильона, разглядывали омаров, копошащихся в бассейне возле уличных столиков ресторана, и дышали благоуханиями, растекающимися до самого горизонта. А ночью она бы сидела и глядела на него спящего, среди простыней, пахнущих крахмалом и жаром горячего утюга, пользуясь затянувшимся мгновением, остановившимся в своем движении, застряв в колесиках часового механизма времени.

Каждое утро она просыпалась разочарованная. С некоторым удивлением Клара Йоргенсен поняла, что несчастна. Это ощущение было ей незнакомо, она носила его, как непривычное платье, которое холодило ей кожу и заставляло мерзнуть. Все ее чувства исходили немым стоном, сливаясь в общий плач по Габриэлю Анхелико, вся ее мыслительная работа сосредоточилась вокруг него, и всякий, кто отвлекал ее от этого, вызывал у нее раздражение. Сеньору Йоланду смущали неожиданно отрывистые ответы девушки, она не могла понять, отчего та вдруг еще больше ушла в себя, словно утратила последний контакт со своим земным окружением. Клара Йоргенсен перестала застилать постель, перестала читать книжки, перестала с кем бы то ни было разговаривать. Но каждый вечер она садилась на верхней ступеньке лестницы перед своей комнатой и курила, причем не одну сигарету а десять, пока не накурится до головокружения и тошноты и не почувствует, что теперь сможет заснуть. Утром она отправлялась в институт, чтобы узнать, не появился ли там Габриэль Анхелико, и вскоре безнадежно возвращалась домой; на обед она съедала половинку маисовой лепешки, глядя на нее с отвращением. Затем она молча бродила по саду, сопровождаемая трущимися об ее ноги кошками, и взгляд ее все больше и больше погружался в глубины собственного существа.

После того, как прошло две недели с момента исчезновения Габриэля Анхелико, Анна Рисуэнья начала беспокоиться. У сына не было с собой денег, и она опасалась, что он ничего не ест. Если бы она имела какое-то представление о том, куда он мог подевался, утащив с собой два кресла, она пошла бы за ним и упросила вернуться домой. Но она даже не догадывалась, где его надо искать, и к тому же была в плохой форме после многочасовых сидений на крыльце и на плюшевых сиденьях гостиной, а потому — не в состоянии отправиться на поиски пропавшего. На все ее расспросы соседки с ближайших улиц отвечали одинаково, что в последний раз они видели Габриэля Анхелико сидящим в кресле на крыльце речного дома вместе с иностранной девушкой, хотя ее никто не встречал с тех пор, как начались дожди. А затем соседки бормотали что-то вроде того, что им пора идти и в ближайшее время они еще заглянут, и отправлялись по своим делам, шаркая тапочками и плотнее запахивая цветастые халаты, сверкая шпильками, торчащими из прически, как маленькие антенны.

Утомленная матрона нашла пристанище в баре у Мустафы. Анна Рисуэнья взгромоздилась на высокую табуретку и разлеглась локтями на стойке среди леденцов на палочке, булочек с ванильным кремом и американской жевательной резинки. Мустафа достал из холодильника бутылочку содовой и пододвинул ей с засунутой в горлышко соломинкой. На стене возле холодильника были развешаны вырезки из пакистанских газет и фотографии мечетей со всего света, а также картинки с Мерилин Монро в различных купальниках. Стойка была длинная и узкая, исцарапанная и изрезанная скучающими посетителями, пол был весь в выбоинах, а маркиза над раскрытой уличной дверью пропускала внутрь помещения только узенькую полоску света. Стены были увешаны самодельными полками, на которых громоздились пирамиды анисовой и рома, несколько рядов занимали также виски и самбука. Как добропорядочный мусульманин Мустафа сам никогда в рот не брал спиртного, и хотя торговля вызывающими привыкание алкогольными напитками, строго говоря, тоже не соответствовала предписаниям его религии, он успокаивал себя тем, что, по крайней мере, дает безбожникам какое-то утешение. Постоянные клиенты Мустафы вечно околачивались на углу возле его бара, пока какой-нибудь новенький полицейский, только что вступивший в должность, не разгонял их с привычного места. Но Анну Рисуэнью ему редко доводилось у себя видеть. Он решил, что самое подходящее — это предложить ей что-нибудь, чем можно промочить горло, но не обязательно такое, что развеяло бы печаль, отражающуюся на ее озабоченном лице.