Логово - Дин Кунц

Вассаго переступил через порог и скользнул на дно шахты лифта. Примостился на матраце, который специально притащил из верхнего мира, чтобы в своем логове чувствовать себя более уютно.

Когда, запрокинув голову, он посмотрел вверх, то в темноте шахты смог разглядеть только ближайшие два-три этажа. Проржавевшие стальные ступеньки служебной лестницы убегали вверх и скрывались в сплошном мраке.

Поднявшись по лестнице до нижнего этажа Дома ужасов, можно было попасть в служебное помещение, расположенное прямо за стенами Ада, в котором находился механизм, приводивший в движение гондолы, и велись ремонтные работы в случае его поломки – до того, как он был навсегда вывезен отсюда.

Из помещения к безводному теперь озеру царства теней, из которого появлялся Люцифер, замаскированная раньше под скалу, вела дверь.

Он находился в самом глубоком месте своего убежища, на два этажа и четыре фута ниже Ада. Здесь, как нигде, он чувствовал себя как дома. Там, в мире живых, он ощущал себя тайным властелином мира, но мира, которому не принадлежал. И, хотя действительно ничего на свете не боялся, его охватывала постоянная, едва заметная тревога, когда покидал мрачные черные и глухие своды своего логова.

Вскоре он открыл крышку довольно массивного полиэтиленового холодильника с внутренней облицовкой из пенопласта, в котором хранил свои запасы содовой. Он всегда предпочитал этот шипучий напиток всем другим.

Так как доставать лед удавалось не всегда, содовая оказалась теплой, но его это мало беспокоило.

В холодильнике было и что перекусить: плитки "Марс", стаканчики с арахисовым маслом, шоколадки "Кларк", пакет жареного картофеля, сухое печенье, пирожные "орео". Когда он стал обитателем пограничной полосы, что-то стряслось с его обменом веществ; он мог есть что угодно и сколько угодно, но вес его тела оставался неизменным. Самое же удивительное было то, что всякой пище он предпочитал, хотя никак не мог себе это объяснить, только ту, которую любил, когда был ребенком.

Он откупорил банку тепловатой содовой и сделал большущий глоток.

Достал из пакета пирожное "орео". Осторожно, стараясь не повредить, разделил вафельные шоколадные облатки. К облатке, оказавшейся в левой руке, пристал белый кружок сладкой начинки. Значит, когда вырастет, он будет богатым и знаменитым. Если бы начинка пристала к облатке в правой руке, это означало бы, что он может стать знаменитым, но необязательно богатым: к примеру, звездой рок-н-ролла, убийцей президента Соединенных Штатов или кем там еще, возможностей прославиться было хоть отбавляй. Если бы начинка равномерно пристала к обеим облаткам, это означало бы, что надо съесть еще одно пирожное или рискнуть остаться вообще без будущего.

Пока Вассаго медленно слизывал языком начинку, с наслаждением ощущая, как она постепенно тает у него во рту, он не отрываясь смотрел вверх, в пустоту шахты лифта, удивляясь, как это ему пришло в голову выбрать для своего убежища именно этот покинутый парк аттракционов, когда в мире существует масса других укромных местечек. Мальчиком, когда парк еще работал, он бывал здесь несколько раз, самый последний – восемь лет тому назад – тогда ему было двенадцать – примерно за год с небольшим до его закрытия. В тот, можно сказать, особый вечер своего детства он совершил тут свое первое убийство, открыв тем самым свой длинный послужной список смерти. И вот он снова здесь.

Он слизнул остатки начинки.

Съел первую шоколадную вафлю. Затем съел вторую.

Достал из пакета еще одно пирожное.

Глотнул тепловатой содовой.

Ему хотелось быть мертвым. По-настоящему мертвым. Это был единственный способ начать жизнь по Другую Сторону.

– Если бы, да кабы, – вслух проговорил он, – во рту б росли грибы.

Съел второе пирожное, докончил содовую, растянулся на матраце и заснул.

Ему снились сны. Сны были о людях, которых он никогда не знал, о местах, где он никогда не бывал, и о событиях, свидетелем которых он не был. Вода, в которой плавают куски льда, со всех сторон окружает его, марево снега, поднятое в воздух сильным порывом ветра. Женщина в кресле-каталке смеется и плачет одновременно. Больничная койка, вся в полосах золотистого света и тени. Та же женщина в кресле-каталке, смеется и плачет. Та же женщина в кресле-каталке, смеется. Та же женщина в кресле-каталке. Та же женщина…

На нивах жизни зреет урожай

Порой в иное время года,

Когда нам кажется, что истомленная земля

Уж более не плодородит

И нет нужды, едва забрезжит свет,

Спешить в холодные поля.

Когда мороз осеннее тепло сменяет,

Натруженным рукам не грех и отдохнуть.

Но под землей укрытые снегами

Грядущих лет не дремлют семена

И порождают в душах веру,

Что лучшие наступят времена.

На нивах жизни зреет урожай.

Книга Печалей

Хатчу казалось, что время повернулось вспять и он в четырнадцатом веке, стоит, словно безбожник, перед судом Инквизиции.

В кабинете адвоката было двое священников. Несмотря на свой средний рост, отец Жиминез выглядел весьма внушительно и оттого даже казался выше ростом, с черными смоляными волосами и даже еще более темными глазами, в черном костюме с белым стоячим воротничком. Он стоял спиной к окнам. Едва заметно раскачивающиеся от легкого ветерка пальмы и голубое небо над Ньюпорт-Бич, видневшиеся из-за его спины, не снимали напряжения, установившегося в отделанном красным деревом и заполненном старинными вещами кабинете, и абрис Жиминеза на фоне окон выглядел зловеще. Отец Дюран, лет на двадцать пять моложе отца Жиминеза, был худ, аскетического вида, с бледным лицом. Молодой священник явно испытывал восторг от коллекции ваз, курильниц и чаш Сатсумы периода Мейдзи, помещенных в большой стеклянный шкаф в дальнем углу кабинета, но у Хатча было такое чувство, что Дюран только притворялся, что полностью поглощен японскими фарфоровыми изделиями, а на самом деле исподтишка наблюдал за ним и Линдзи, плечом к плечу сидевшими на софе времен Людовика XVI.

Присутствовали в кабинете и монахини, и Хатчу они казались еще более опасными, чем священники. Монашеский орден, представляемый ими, отдавал предпочтение просторным старомодным одеждам, которые в наше время редко кто носит. На головах у них были белые крахмальные апостольники, и обрамленные белой тканью лица выглядели особенно суровыми и зловещими. Сестра Иммакулата, директриса детского приюта св. Фомы, напоминала хищную черную птицу, примостившуюся в кресле справа от софы, и Хатч не удивился бы, если бы она вдруг, издав хриплый, гортанный крик и взмахнув широкими складками своей мантии, взлетела под потолок и, сделав несколько кругов по комнате, спикировала оттуда прямо на него, чтобы выклевать ему глаза. Ее заместительница, чуть моложе своей начальницы, явно нервничая, без устали вышагивала взад и вперед по кабинету, и взгляд ее был подобен лазерному лучу, способному пробить стальной лист. Хатч, напрочь забывший ее имя, называл ее про себя Монахиня без Имени по аналогии с Клинтом Иствудом, сыгравшим Человека без Имени в одном из старинных ковбойских фильмов.