Небеса ликуют - Андрей Валентинов

Как назло, вечер оказался совершенно свободен. Все, что я мог прочитать в Среднем Крыле, уже прочитано, сьер Гарсиласио видит приятные сны, славный дю Бартас составляет ему компанию…

Письмо лежало на столе. Я не стал отдирать ключ от бумаги. In corpora все это смотрелось лучше.

Прекрасная синьора желает заполучить на ночь попа.

Комедия, да и только!

Поп прячется в сундуке. Арлекин с мушкетом рыщет по комнате, а Коломбина…

Стоп!

Почему я подумал о Франческе?

Я не великий знаток душ, тем более женских, однако театр учит многому. «Темные стены скрывают страсть». Что за чушь! Разве она могла написать такое?

Я прочитал письмо несколько раз — ее голосом. Не получалось. Никак! Да и не стала бы Коломбина писать писем!

Но ведь я ее почти не знаю! И, кроме того, в Риме больше некому слать мне письма, написанные аккуратным женским почерком да еще с грамматическими ошибками. После той, утренней встречи мы так и не виделись. Правда, коридорный говорил, что какая-то девушка заходила, спрашивала обо мне…

Ключ притягивал — красивая ажурная загадка. Меня еще ни разу не приглашали на ночные свидания. Об этом приходилось лишь читать — тайком, прячась от наставников. Плащ — на глаза, скрип ступеней, жаркие объятия на кровати с тяжелым пыльным балдахином…

Нет, не зря я не хотел принимать сан! Развратный поп — не просто смешно.

Противно!

Но с другой стороны…

Ох, уж эта другая сторона! Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься.

И вразумить меня некому: тихим словом, а еще лучше — кулаком по шее.

Совесть, как известно, самый лучший друг. С ней всегда можно помириться. В конце концов, в прогулке по вечернему городу нет греха, а если ноги случайно, совсем случайно, занесут меня к Рыбному рынку…

Я протянул руку к письму — и тут же услыхал стук в дверь.

Кажется, меня все-таки вразумили.

— Поправьте воротник!

Голос служки звучал так, словно мне предлагалось положить голову на плаху. Я неуверенно поднес пальцы к гладкому атласному сукну, покосился на зеркало.

— Так годится?

Обреченный вздох был ответом. Служка покачал головой и взялся за дело сам. Я почувствовал, как мне сдавливают горло.

— Его Высокопреосвященство не терпит неопрятности! Огрызнуться я не мог — воротник впился в кожу, мешая дышать. Служка между тем схватил платяную щетку и занялся сутаной.

— Вот так лучше!

Лучше? Я вновь взглянул в зеркало — мутное, с пузырьками воздуха под потускневшей от времени амальгамой.

И увидел попа.

Гнусного попа в фиолетовой сутане с белым отложным воротником, так и просящегося на протестантский плакат «Бей папистов!». То, что сутана, новая, но с чужого плеча, была маловата, еще более портило настроение.

Илочечонк, сын ягуара, недолюбливал священников. Лучше бы ему не смотреться в зеркало!

— Налево и вперед!

В голосе служки слышался железный лязг. Я еле удержался, чтобы не опустить руки по швам.

— И учтите: у Его Высокопреосвященства утром был приступ подагры.

Я так и не понял, хорошо это или плохо.

* * *

Вместо Франчески я пошел к Франческо.

Вместо темного алькова меня ждала мрачная пещера, в которой злым духом Анамембире таился тот, с которым менее всего хотелось встречаться. И действительно, что за радость видеться с непогребенным покойником?

Покойником, который пытался пережить живых.

Темный коридор, огромная дверь с давно не чищенной медной ручкой, оскаленная пасть химеры, готовая вцепиться в пальцы…

Там, за дверью, притаился мертвец — мертвец, не желающий умирать. Франческо Инголи, Его Высокопреосвященство кардинал Курии и глава Пропаганды.

Видит Бог, этой встрече я бы предпочел еще одну дуэль, но приглашение, мною полученное, было не из тех, от которых отказываются. Старик слишком известен, слишком знаменит.

О чем мы с ним будем говорить? О деле? Но все, что требуется, я уже согласовал — и с Генералом, и с мессером Бандино, протектором Республики.

Долгий противный скрип. Ручка двери обожгла руку.

— Заходите…

В его покоях было темно. Две свечи, розовые, с золотыми ободочками, стыдливо роняли свет на сидевшую в кресле мумию.

Свечи явно выпадали из стиля.

— Ближе! Не стойте в дверях!

Я ожидал увидеть коршуна, на худой конец ворона, но из полутьмы на меня смотрела жаба. Старая жаба с обвислыми складками мертвенно-бледной кожи на том, что у людей именовалось лицом.

Худая перепончатая лапа медленно дернулась, приподнялась, застыла. На жабьем пальце странно смотрелся перстень с огромным красным камнем.

Его Высокопреосвященство изволил допустить гостя к руке.

Говорят, он никогда не был молодым. Во всяком случае, уже полвека назад Его Высокопреосвященство казался старым.

Он был стариком, когда сжигали Ноланца.

Его дряхлая трясущаяся рука подписывала приговор Галилею.

Старый мракобес был среди тех, кто требовал закрытия университетов и запрета типографий. И если бы только это!

— Повернитесь, пожалуйста, к свету! Левее, левее! Кажется, он тоже собирался поправлять мне воротник. Я ждал, стараясь не встретиться с ним взглядом. Опасно смотреть в мертвые, давно погасшие глаза, в которых нет ничего, кроме глухой бездонной пустоты.

— Вы слишком молоды, сын мой! Слишком! Молодость — это порок! Опасный порок, сын мой! Боюсь, вы не поймете…

Спорить я не стал. В этом смысле мессер Франческо Инголи был беспорочен.

Старая дряхлая жаба с Мертвой Рукой.

— Я призвал вас, сын мой, дабы лично взглянуть, насколько вы достойны порученной вам миссии. Это опасная миссия, но я хочу поговорить с вами о другом. Мне скоро умирать, сын мой, и я тревожусь! Очень тревожусь!

О Мертвой Руке я прочитал в старой книге по истории права. Давний германский обычай — Обычай Мертвой Руки. Все, к чему прикасался покойный, не имеющий родичей, отходит к синьору.

Рука Его Высокопреосвященства была поистине Мертвой. Но ее прикосновение было опаснее. Все, к чему он прикасался, обращалось в прах.

— Я наслышан о вас, сын мой! О вас и о том, что вы делали в Кастильских Индиях…