Радужная топь. Ведьма - Дарья Зарубина

Ведьма поднялась, медленно, словно неохотно, не отрывая побелевших глаз от темного небосвода. Раскинула руки так, что лоскутки тьмы полетели в стороны, заструились с ее локтей на траву. Она медленно повернулась, раскручиваясь на одной ноге, все скорее и скорее, пока опутавшая ее тьма не обратилась в черную воронку, перевернутым смерчем припавшую к телу земли. Жадная темная пасть словно вздохнула, и из-под камней заструилась прямо в жерло воронки бледная струйки, одна, вторая. Струйки переплетались в толстые белые жгуты, змеились по ним тоненькие молнии. Словно выцвело все кругом, побледнела, полегла трава, поникли головки лесных цветов. И, казалось, содрогнулась земля от жадного касания грозовой воронки.

Ведьма протянула руки, и иссиня-черные, как ночное небо, лоскуты чужой, запретной силы обвили ее, вливая в тело колдуньи выпитые из земли капли магии. Камни вокруг нее накалились так, что стало заметно зеленоватое свечение вокруг самых больших валунов. Когда-то давно в этом жертвенном кругу маги сами отдавали земле свою силу, сплетая сиреневую нить ведьмацкого заклятья с синей струйкой магии палочника. Завивалась вокруг них голубая бечева силы книжника, поверх нее — зеленая лента золотницкой ворожбы, по зеленому — золототканая тесьма искусства мануса в сплетении с белокурым локоном словничьей петли, и венцом — рубиновая капля едва ли не всемогущей мысли высшего мага.

Ведьма едва ли могла быть сильнее словницы. Скорее уж мана или книжница. По черному одеянию нельзя было разобрать, кто она по рождению. Ни единого цветного пятнышка не было заметно на ее длинной юбке и широкой рубахе, хотя обычно истиннорожденные гордились своей силой и не скрывали ее цвета. Но ведьма, и без того казавшаяся средоточием темноты, торопливо набросила на плечи такой же темный плащ, на котором не оказалось никаких знаков: ни княжеских гербов, ни знаков вольного мага. Никто не окликал ее, не торопил, ни единый звук не нарушал ночной тишины, но ведьма спрыгнула с камня, на котором еще мгновение назад стояла, воздев руки к усеянному звездами небу, и побежала к лесу.

Едва она скрылась за деревьями, над светящимися зеленью камнями хлопнуло с треском. И внимательное овальное око топи вперилось в темноту, словно выглядывая того, что позвал в этот мир радужную смерть.

Ведьма была уже далеко, так что потянувшиеся к ней незримые жгуты топи лишь ощупали край леса, поджидая любого, в ком найдется хоть капля силы.

Но ведьма даже не обернулась. Она получила все, что хотела, и теперь шла прочь, прибавляя шаг.

— Принесла ли ты, что я просила? — окликнул ее грозный голос. — Принесла, так давай скорей. Мочи нет. А то князь завтра же узнает, что в его земле небова жрица завелась.

Жрица вынула из складок юбки склянку и протянула в темноту. Чья-то рука торопливо схватила бутылочку. Послышался всхлип, видно, получив желаемое, скрытая темнотой просительница тотчас выпила снадобье одним глотком, с трудом сдержав бранные слова — до того горьким оказалось лекарство.

Но, видать, и действенным, потому что голос из темноты зазвучал добрее и приветливее.

— Спасибо, матушка, — отозвалась просительница. — Что сегодня за услугу хочешь?

— Достань мне подарочек от Чернского Влада. То, что он сам в руках держал.

— Да как же я тебе достану? Я к этому душегубу и близко не подойду; только если из-за свадьбы этой проклятущей, — воспротивилась излеченная просьбе своей врачевательницы.

— Вот хоть бы на свадьбе и раздобудь. Не так много я прошу, голубушка.

Это была не просьба — приказ. Хоть и произнесено было ласково, дружески.

И как смело это низкое, убогое существо приказывать. Может, стоило скрутить его, показать, на чьей стороне земная сила. Старый Болюсь уже чувствовал, как поднимается волной, приливает к горлу магия. Одно слово — и свалится грязный вымогатель в базарную пыль, скорчится, раз-другой втянет ртом воздух — и кончится, отдаст Земле душу.

— И не думай, старый прощелыга, — усмехнулся дружинник-палочник, словно читая мысли старика. — Силы-то у тебя хватит, но ума больше. А большой ум человека осторожным делает. Поостережешься, дед, княжьего палочника на базаре ударить. Пока тебя отповедь ломать будет, повяжут. А там — заклеймят, шатер отберут. Словник словником, а с голоду подохнешь, как простой мертвяк… Так что, старик, развязывай мошну, позвени — развесели душу хорошему человеку. А я тебя, как хороший хорошего, от плохих покараулю. Мало ли кто по базару гуляет…

Болюсь через силу расцепил кулаки, вытащил из-за пояса кошель и отдал палочнику. Тот взвесил кошелек на руке, усмехнулся хорошему улову и пошел дальше, оглядывая базарную толпу.

А Болюсь нырнул в свой выцветший шатер, чтобы любопытные не видели, как сурово сошлись брови старого мага, как сжались в линию губы. Хорошо ты прожил свою жизнь, словник Болюсь. Гулял, пел вольной птицей, служил всем, да никому не прислуживал. Силе словничьей радовался, такой, что не у каждого князя есть. Ни в чем себе не отказывал, ни в чем себя не упрекал. Думал, живется легко и с жизнью легко расстаться придется.

Посмеялась над ним Безносая, не допустила к костлявой ручке, покуда был красив, молод, силен. Отдала своему цепному псу — жестокому, неумолимому Времени. И уж он постарался: рвал когтями лицо, оставляя глубокие борозды морщин, жевал мускулы, превращая их в студень, забрызгал белой бешеной слюной бороду и виски.

И кто теперь Болюсь? Ярмарочный шут, ясновидец из выцветшего шатра. Рад бы на службу, под покров сильной руки, а не берет никто старика. В магии силен, это верно, да только любой мертвяк кулаком дух вышибет.

Не скопил ты, Болюсь, денег. Думал, век будешь молод и силен? Чужую жизнь ясно видел, а своей не разглядел, не предсказал себе линялого шатра.

Странный дар дала ты своему сыну, первому словнику Втореку, матушка-Земля. Позволила в грядущее заглядывать, а полностью полога не откинула, указала малую прореху. В нее все видно, да одного не увидать — своей жизни.

В шатер снова потекли люди, желающие выведать, что увидел в прореху грядущего словник Болюсь, купить у старика немного завтрашнего дня. Больше шли девки да бабы. Им все в сегодняшнем дне не сидится. Но случались и мужчины. Мертвяки заходили редко, не по карману им было словничье ясновидение. Шли ведуны, палочники, и спрашивали все об одном: мужчины — о службе да торговле: что было, что будет, чем сердце успокоится… А женщины — о любви. Скажи нам, Болюсь, любит, не любит, к сердцу прижмет…

— Прижмет, — лгал старик, даже не стараясь глядеть в грядущее, — обязательно прижмет.

За «прижмет» да «любит» бабы платили охотнее и щедрее. Мужичкам старый Болеслав обещал все больше княжескую милость, успешный торг, выгоды немалые.

А даром своим пользовался редко, да и то смотрел все больше не в будущее, а в былое. Прорицал лишь в тех случаях, когда посетитель попадался недоверчивый. Тут-то и загорался в глазах Болюся молодой задор — все как есть рассказывал, потаенное, забытое и трижды схороненное, гадкое, грязное, от людей пуще зеницы ока оберегаемое.