Бабий ветер - Дина Рубина

– Что-о-о?! – Я слегка откидываюсь, вновь поднимаю на нее глаза. Это новый сюжет. Геня не перестает каждый раз удивлять меня и радовать. – Как же это – камерный бандитизм?! Ты, дочка Авраама-Исаака Уманского!

– Так ведь на зону не сразу отправляли, прикинь: полтора года шло следствие, и все время нас держали в СИЗО. А я тебе сразу скажу: у меня уже тогда был такой авторитет! – я все СИЗО держала в руках. Если меня уводят – все СИЗО не будет кушать! Со второго срока я была коронована «уважаемой». У меня титул «уважаемой», Ляля, во всех лагерях. Я еще иду по этапу, а в бараке меня уже кровать ждет застеленная, и никто не смеет на нее сесть. Вот на последней сидячке, перед выездом в Америку…

– Погоди, не сбивайся… Не мельтеши. Ты сказала: «камерный бандитизм». Это кого ж ты грохнула в камере?

– Та не грохнула, так, поучила маленько. – Она молчит с тяжелым достоинством минуты полторы, наконец, произносит: – Ты, возможно, не знаешь, Ляля… Я – дочь еврейского народа. И никогда этого не скрывала! В воровской среде исторически никакого антисемитизма не было. А тут Зинка Сазонова, татарка. Один раз что-то про жидов сказала, второй… Я ей: не расслышала, Зина, или, может, мне показалось? Она мне на это: «Жидовская морда!» А меня долго просить не надо. Меня и в школе, и на улице боялись… Я ее так начала любить! Бью ее, бью и чувствую: сейчас я ее убью. Понимаешь? Я с детства дерусь с открытыми глазами! Я стокилограммовых мужиков всю жизнь через себя бросала. Бью, и с мольбой на сокамерников смотрю, молча прошу: отнимите ее, не хочу срок получить! Боялась, что через эту Зинку уйду по сто пятой… А никто подойти не решается. Наконец, кто-то догадался постучать в «волчок», вошел «дубак», и ее отняли. И на меня – камерный бандитизм. Так что с восьмерой я уже первым этапом ухожу в Нарыльск, в лагерь. Сорок шестой год… Сидели тогда мужчины и женщины вместе. А там – горно-металлургический комбинат. БОФ – большая обогатительная фабрика…

– Страшно было? – спрашиваю я, неожиданно обрывая ее. – Домой к маме хотелось?

И она запинается и умолкает.

– Вишневого пирога хотелось, – наконец говорит глухо. – Мама делала такие пироги! С курагой, с ванилью… и главный: вишневый. В нем приторности не было, в нем такая милая кислинка… Я ее все годы помнила, эту кислинку от спелой вишни. Вот пирога маминого хотелось, да… Я, когда после первого срока откинулась, вернулась домой. Вошла, села за стол. Она только что суп сварила, и по дому запах разлился, райский такой запах супа. Это мне после зоны, после нашей-то баланды… А мать с первой минуты поперла на меня: какая она несчастная, да какое это горе – иметь такую дочь. «Тюрэмщица! Тюрэмщица явилась!» Вопила, как актриса в бараке, волосню на себе рвала. Тарелку супа так и не налила, какой уж там пирог… Ну, я поднялась и ушла… – Геня поднимает голос до чеканной интонации финальной сцены радиоспектакля: – Ушла в беспросветную ночь своей жизни!

И вздыхает, молча наблюдая, как мягкой шершавой щеткой я очищаю каждый ноготь от крема и жира. Врешь, Геня, думаю я, прокладывая между пальцами салфетку, свернутую жгутом, – беспросветно брешешь ты, Геня, за милую душу…

– Знаешь, что тут недавно было? – Она оживляется. – Сижу я у своего адвоката, завещание оформляю…

– Хм… ты прям как Рокфеллер!

– …и вдруг входит мужчина, и завязывается у нас разговор. А у меня нюх на своих… Уточняет он свою биографию, и слышу я слово «Нарыльск». И говорю ему: «По-моему, мы с вами однополчане». Он – как?! что? а где вы там жили, где работали?.. Так вот, БОФ. Я там работала, да… Мужики не шли на сто шестьдесят девятый горизонт. Это, знаешь: идешь-идешь вниз, идешь-идешь… И заваливало, и однажды завалило. Шесть трупов, я – седьмая – выползла. И начинаем мы с ним, с мужиком этим, нежданным-негаданным соратником, вспоминать то и се… И было что вспомнить! Короче, мы друг друга понимаем. Это было что-то, Ляля! Это было так волнительно…

Самое интересное, что все это вполне может оказаться правдой. В этом прелесть моих встреч с Геней. Вроде все уже знаешь, все слыхала… И вдруг какая-нибудь совершенно новая история или встреча выплывет как на блюдечке.

– Так что – лагерь? – напоминаю я. Иногда Геню надо подтолкнуть: возраст, она не то что забывает, о чем говорила, но рассеивается, отвлекается на всякую ерунду, как ребенок.

– Ну, что – лагерь… Сорок таджиков-узбеков, срока у всех по 25 лет, над ними рыжий немец. Какая была там дисциплина, Ляля! Его слово было законом… И я, девочка. Там была такая замечательная женщина, цыганка Ася Тимакова, взяла меня под свое крыло. Сказала: кто тронет Геню, тот труп, найду в любой точке мира, а мы, цыгане, всюду ходим… Я, Ляля, девочкой на зону вошла, девочкой вышла… И азы профессии – да что там! – всю профессию она мне передала! Я с тех пор с лагеря первым делом еду в цыганский табор – к своим.

Геня откидывается в кресле, обеими ладонями гладит-месит толстые колени, опирается о них, наклоняется:

– Что меня в жизни спасло: я не курила. Не пила, не курила. Даже не чифирила! Возьми наколки: сколько раз, бывало, я слышала – давай, Геня, ты что! Я отвечала: профессия моя не позволяет. Понимаешь, когда работала, я перед людьми представлялась врачом. Вообрази-ка меня, прежнюю – женщину представительную, красивую, шуба норковая, перманент, обязательный маникюр… Когда я своей рукой брала мужика за руку доверительно так, слегка поглаживая, – якобы пульс проверяла… Слава богу, от папы знала много медицинских терминов, справочники у меня были, ты что! Куча справочников! Я тебе прямо скажу: насчет многих болезней я понимала лучше какого-нибудь блатного лепилы. И латынью могла поразить – названия болезней все произносила как полагается, на латыни. Старые зэки, такие, как я, – это культура, воспитание, вежливость. Никакого хабальства! Не то, что сейчас: за что сидишь? За грабеж: с пьяного мужика шапку сорвал. Для нас, старых зэков, это нонсенс… поколения сменяются, на смену приходит гниль, шушера… Чтобы узнать мою собачью родословную, спроси любого, кто сидел в Гулаге. Потом уже в моей жизни были Караганда, Орел, Березняки Пермской области – ИТК-28…

– Это что такое – ИТК?

– Исправительно-трудовая колония для ООР – особо опасных рецидивисток.

Надо видеть, как снисходительно она разъясняет мне, лоху-недоумку, обиходные понятия того мира, в котором провела всю свою жизнь.

– Ишь ты. Приятный послужной список, ничего не скажешь. Давай, не отвлекайся на лирику: значит, первый срок…

– А первый срок – он мне закваску дал. Я встретила на своем пути таких людей, Ляля, – авторитетных, уважаемых людей! А каких людей стреляли! Каких людей! Сорок шестой год! Расстреливали на моих глазах. Заведут за барак – бах! бах! – Она выкрикивает с полузакрытыми глазами: – Бах! Бах! – и труп коченеет на снегу!

К нам с озабоченным лицом заглядывает Лида.

– Все в порядке? – спрашивает она. – Геня, ты пойдешь репетировать?

– После процедуры, – важно отвечает Геня и, когда Лида удаляется, поясняет: – Спектакль репетируем. Играю куру.