Дзен в искусстве написания книг - Рэй Брэдбери

Так говорил нам Джерард,

кроткий Джерард Мэнли Хопкинс.

Перст судьбы

велел ему писать стихи и прозу.

Хотя, конечно, Хопкинс мог подвинуть

надменный этот перст и заниматься

другим свободным делом:

в крови у нас таится десять тысяч

возможных вариантов разных судеб.

…когда б у Бога некий судмедэксперт

мог взять обычный отпечаток пальца,

тем отпечатком был бы человек.

Ты только появляешься на свет,

тебя Он тут же метит беспощадно:

касается бровей или ресниц,

пока кричит от боли роженица,

и акушерка лается с врачом

(им в это время, в общем, не до Бога).

И вот ты опечатан, как сосуд,

тебя лелеют, тискают, ласкают,

того гляди — прикосновение сотрут.

Действительно, его всегда стирают.

И ты, взрослея, тщишься вновь найти,

как будто в том была прикосновенье

инструкция о жизненном пути,

маршрут прямого верного движенья.

Но Бог, не так он прост, чтобы написать:

иди туда и сделай то и то-то.

Ты сам едва ли был бы рад

играть марионетку-идиота.

Младенческое трогая лицо,

Господь шептал слова благие:

В тебе течет река отцов,

но берега ее другие.

Я дал тебе неповторимый образ.

Носи его, не подражая прочим.

Судьбы иной не находи:

не путай карты, не сыграв хоть раз.

Но если ты рискнешь и все же

смешаешь несколько колод,

то знай, что в каждой капле крови

все целое твое живет.

И даже если ты сойдешь с пути…

тебе с него до смерти не сойти.

Милый Хопкинс. Нежный Мэнли. Редчайший Джерард. Какое хорошее имя. То, что мы делаем — и есть мы. Благодаря тебе. Для того мы и пришли в этот мир.

Другого Я мне сложно описать:

мне надо постоянно с ним сверяться.

Но стоит быстро повернуться

к нему лицом,

как он бежит за дверь.

Я сам давным-давно ее открыл.

И так и не закрыл с тех пор.

Порой он слышит мой призыв

и понимает: нужен, нужен!

Он нужен мне. Я — маска без лица.

Мое лицо принадлежит Другому.

У Бога нет к нему претензий. Потому

он к Богу ближе: вместе сочиняют

они большую оперу. А я –

фасад театра для премьеры.

Но вот я, весь бледнея, замираю,

пока его рука проходит сквозь мою:

сначала сквозь запястие, потом –

сквозь локоть, так — до самых пальцев.

Другой меня наденет как перчатку.

(и так же снимет, если надоем).

Его язык шевелится в моем,

Другой рассказывает мною миру

историю таинственной души

в таинственном ее движенье.

Он легок на подъем: легко берется

писать, потом легко бросает.

Играем в прятки с ним неделю за неделей.

Как тяжело мне брать и притворяться,

что если я Другого не найду,

я выживу без грусти и печали.

Я не умру.

Но я умру, когда Другой меня, играючи, покинет.

Где прячется Другой? В моих костях?

В крови? В трясине нервов? И оттуда

Выходит радужное чудо,

сияющий огромный зверь.

Я принимаю правила игры,

Пусть убегает мой Другой, бесценный,

а я прославлю бедного себя,

присвоив вещи беглеца навеки.

Вот шляпа дерзкого мальчишки, например.

Куда он только мог запрятать шляпу,

пока он был во мне?

Другой жесток, сам по себе всегда.

Он в плоть мою одет, но рвется прочь.

Пускай. Чихну и дам Другому волю.

Чихну от пыли первого Творенья,

Застывшей в Космосе (и у меня в носу).

Кто это написал стихотворенье?

Уже ли я, Рэй Брэдбери?

Что я несу!

Конечно — ОН! Другой, беспечный, хитрый,

веселый малый. Вы его зовите,

а Рэя Брэдбери уж нет как нет.

Я верил в Трою, а мне говорили: что ты!

Умер слепой Гомер, мир изменился, друг.

Пустые стоят в ночи мифические соты.

Пчелы поэзии древней больше в них не живут.

Но Троя была нужна, как нужен бывает воздух,

земная моя душа хотела ее найти.

Родители предупреждали, что это, увы, непросто,

поскольку в сказки для взрослых нет прямого пути.

Но я упирался долго, я отвечал с насмешкой,

друзья отвернулись сразу от странного чудака.

Я взял проржавевший заступ и больше уже не мешкал,

копать могилу Гомера не устала моя рука.

Мне солнце светило ярко, мне было примерно восемь,

я верил в прекрасный Город, лучший на всей земле.

Но вместо античных пчел ко мне прилетали осы

и жалили больно-больно, как жалят змеи в овсе.

И вот мне казалось, Троя уже все ближе и ближе,

скоро ее увидят тысячи человек.

Но тут я понял, что Трою один я, как нужно, вижу,

а эти тысячи тысяч ее не поймут вовек.

Тогда я копать не бросил, я стал забрасывать яму,

Трою мою, как тело умершего хороня.

Так хоронили отца, так хоронили маму,

так когда-нибудь, верю, и похоронят меня.

Подальше от скверных взглядов, поглубже от глупых сплетен,

от гордых чужих насмешек и любопытных глаз.

Троя, я спас тебя. Троя, пусть будет светел

тот, кто тебя найдет и снова спасет не раз!

Проблем в дорогу не бери,

готовясь в дальний край отчалить.

Лежит давно в руинах Рим,

зачем ему твои печали?

Хандришь? Тебе веселый гид

седым покажется Хароном.

Из комнаты отеля вид –

ужасным и односторонним.

Приехав в древний Колизей,

турист, остерегайся драмы;

фотографируй и глазей,

но соль не сыпь себе на раны.

Умерь воображенья пыл,

не представляй античных драк,

в которых ты бы всех убил.

(поверь, ты точно не Спартак).