Год Людоеда. Игры олигархов - Петр Кожевников

— Балбес, ты чего шмаляешь! — Снизу послышался голос Груды Мышц, а его грузные шаги уже различалась на ступенях, ведущих этого монстра на балкон. — Папа что сказал: схомутать и запереть до его приезда!

Саша распахнул балконную дверь и спрятал оружие за спину. В проеме показался бритый затылок второго охранника. «Не убью — напугаю, — решил юноша. — Битой оглушу, чтобы мозгов прибавилось!»

— Стоять, гнида! — закричал Кумиров, когда боец оказался в таком обзоре, из которого не смог бы улизнуть от выстрела. — Убью! Башку разнесу!

— Что за дела, наследник? — Груда обернулся, сделал суровое лицо и окончательно поднялся на балкон.

Увидев все еще агонизирующего напарника, экс-культурист повел длинным, подвижным носом и шагнул в сторону Александра. Рука его попыталась скрыться под пиджаком.

— Руку, падла! Сейчас сдохнешь, как эта шкура! — Саша направил ствол бойцу в лицо. — Руку вниз опусти! Вниз, ублюдок!

Груда с недовольным лицом опустил руку, в которой, на счастье Кумирова, еще не было зажато оружие. Саша двинулся навстречу бойцу.

— Только дернись, гадина! Только дернись! — повторял юноша, наступая. — Как терку продырявлю! Руки на голову! Считать не буду!

— Да брось ты! Дай мне другу помочь! — Груда жалобно смотрел на Кумирова окантованными темными пятнами глазами и выполнял его нервные команды. — Что ты натворил, ты хоть сам-то врубись! А если он умрет? За что ты его грохнул? Думаешь, батя отмажет?

— Не твое собачье дело, дерьмо! — Саша остановился слева от охранника. — Повернись лицом к стене! Лицом! Быстро!

— Ну и дела! Подрядился на работу! Теперь и меня потянут! — В голосе Груды звучало расстройство. — Чего поворачиваться-то? Тебе жопа моя нужна, что ли?

— Стой и молчи, мне надо подумать! — скомандовал Кумиров, а сам, наблюдая за пленником, осторожно дотянулся до биты и взял ее в левую руку.

После этого он сунул пистолет в набедренный карман комбинезона, сжал свое новое оружие обеими руками и, немного замявшись, вмял биту во вспотевший от волнения затылок охранника.

После того как Саша нанес удар, образовалась пауза, он думал, не слабо ли он приложился, а боец все еще продолжал стоять. Потом Груда начал поворачиваться к своему обидчику. Кумиров уже успел увидеть его лицо, под изображением которого он бы, наверное, нарисовал облачко, в которое поместил надпись: «Что ты сделал?» Саша прикинул, успеет ли он повторить свою атаку, и пришел к печальному выводу, что скорее всего нет. Но боец внезапно открыл рот, да нет, у него буквально отвисла челюсть, чуть не коснувшись выпуклой, по объему женской, груди, и он повалился в сторону распахнутой балконной двери. Его руки бессмысленно болтались вдоль перекачанного когда-то тела, а голова неотвратимо стремилась к радужным лучам разбитых стекол, привычно отражающих веселое весеннее солнце.

Кумиров подумал, что он, возможно, успеет подхватить охранника, а возможно, и не успеет, что, впрочем, для него уже не столь важно, потому что сегодня, сейчас, в своем собственном доме он стал убийцей. Голова Груды коснулась стекол и увлекла часть их за собой, а шея наткнулась на вертикально стоявшие осколки и поглотила их, словно человеческая кожа и вены решились противостоять лезвиям оконного стекла. В этом противостоянии одушевленного и неодушевленного произошла иная победа: балконная дверь не выдержала веса упитанного бойца и рухнула вместе с ним, обильно истекающим бьющей из его шеи и почему-то дымящейся кровью. Да, именно этот не имеющий запаха дым произвел на Александра наиболее сильное впечатление, и он даже замер на некоторое время, с непривычным для себя восторгом созерцая плоды своей скоропалительной расправы.

— Яремная жила… — отметил про себя Кумиров участок шеи, на котором что-то пульсировало и откуда фонтанировала, словно шипучка, ярко-алая, почти светящаяся кровь.

Опомнившись, он заметил в своей руке биту, поднял ее и снова ударил, наверное уже по-настоящему, мертвого Груду. После первого удара он нанес второй, и еще, и еще, а потом он бил по тому, что осталось от головы. Утрамбую, и смеялся, и кричал, угрожая кому-то, пока невидимому, но существующему где-то, может быть, даже в нем самом.

То, что Евфросинью Виленовну уже в течение нескольких лет встречали с палкой в руках, отнюдь не означало ее старческой немощи. Свальная объясняла доверенным лицам, что использует палку как инструмент. Во-первых, оборона, — сколько сейчас всякой нечисти готово на старуху напасть: и малолетки, и бомжи, и псы бездомные. А так все же какое-никакое, а оружие. Во-вторых, для поисков: ну не кланяться же ей каждый раз перед соблазнительными находками, а так поковыряла палочкой, и все уже ясно. Особенно полезной оказывалась палочка при обыске урны или мусорной кучи, — ну куда в такое говно руками лезть?! В-третьих, чисто психологический момент, людское сочувствие: без палочки ни дороги, ни места не уступят, а так все же вроде как на манер пропуска получается.

Вот и сейчас, видит она на асфальте красочную заграничную сигаретную пачку, а есть ли в ней что-нибудь? Ну что, сгибаться ей тут же в три погибели на посмешище прохожим и мстить потом пустой упаковке? Нет, она вот так аккуратненько, не спеша, перевернет коробочку, крышечку оттопырит и посмотрит, подарил ли какой добрый человек старушке пару сигареток?

Евфросинья коснулась набалдашником палки бело-красной упаковки и попыталась выполнить задуманное, но оказалось, что желанная прорезь расположена на другой стороне, на которой как раз и лежит упаковка. Пенсионерка надавила на край пачки, чтобы ее перевернуть, но та выскользнула и словно отпрыгнула в сторону. «Не придавить ли тебя, милая, сапожком, а потом уже откупорить? — подумала Свальная. — Нет, не то, — я ж так сигаретки подавлю, если они там имеются».

Женщина еще раз ковырнула упаковку, но та вновь отскочила. Тогда она подогнала непокорную пачку к осколку кирпича и, существенно ограниченную в передвижении, все-таки перевернула. Теперь, кажется, достаточно нажать на крышку, она отъедет, и пенсионерка увидит, хранится ли здесь добыча. Ан нет! Пусто! Так-то тебе, дуре старой! А сколько времени даром пропало! Ну да ладно, она нынче и так неплохо потрудилась. Свальная отбросила обманувшую ее ожидания упаковку в ямку, пополоскала набалдашник палки в бетонной вазе, когда-то предназначенной для цветов, и огляделась, не отслеживает ли кто-нибудь со злобной улыбкой ее старания.

Евфросинья Виленовна уже не в первый раз промышляла на плодоовощной базе, граничащей с Козьим рынком. Пенсионерку привлекало здесь то, что товар не всегда стоил денег, — что-то можно было выпросить у оптовиков и шоферов, что-то просто собрать на земле или отсортировать из гнили, сбрасываемой сортировщиками в металлические контейнеры. Сегодня Евфросинья Свальная, или, как ее уже окликали и на базе, Бабуся, появилась около складских помещений затемно. Одета она была, как всегда для подобных экспедиций, в ватные штаны и валенки с калошами, зимнее форменное пальто железнодорожника и несколько вязаных беретов, натянутых на уши. Завсегдатаи базы называли ее еще Морской Свинкой. Происхождение этого прозвища объяснялось прежде всего тем, что губы пенсионерки находились в постоянном жевательном движении, хотя на самом деле это был тик. Усугубляли сходство с грызуном небольшие темные, блестящие глаза, которыми Бабуся обычно очень быстро изучала свое окружение. Евфросинья не обижалась на присвоенные ей клички, понимая, что она смирится и с большим неуважением ради того, чтобы посещать кормящую их семью базу.