Малавита-2 - Тонино Бенаквиста

— Я знаю, что у итальянцев всему есть название, Фред.

— Это польпетоне![11]Только не говорите, что ваша матушка никогда не готовила такое.

— Моя матушка родом из семьи калабрийских рыбаков, она никогда не умела готовить мясо.

Фред выключил огонь, воткнул в гигантский рулет вилку, чтобы вытащить его на разделочную доску, и нарезал на ломтики. В середине в форме медальона желтела начинка, щедро сдобренная петрушкой. Фред казался удовлетворенным результатом.

— На вид ничего особенного, но требует определенной сноровки.

Несмотря на вкусный запах, исходивший от того, что им предстояло отведать, Том жалел, что не поужинал в первом попавшемся ресторане, на нейтральной территории, что избавило бы его от этого гостеприимства. В прошлом они общались в самых экстремальных ситуациях: война не на жизнь, а на смерть, облавы, арест Фреда. Потом были допросы в тюрьме и определение на жительство на конспиративных квартирах ФБР, двадцать четыре часа в сутки бок о бок, во взаимной ненависти и с дрянным кофе в придачу. Затем они стали перелетать с места на место внутри страны, чтобы сбить со следа мафию, а после «Процесса пяти семей», под наблюдением и максимальным нажимом высокого начальства, махнули за Атлантику открывать новый континент. Они узнали Париж, потом французскую деревню, и Том всегда был рядом с Фредом, охраняя его, как главу государства. Теперь, спустя двенадцать лет, этот прием, это фальшивое гостеприимство, сам факт, что Фред стоял ради него у плиты, мешали Тому. Им предстояло пережить нелегкий момент, который, конечно, был частью их тайного соглашения, но который никогда не проходил безболезненно.

— Не старайтесь быть мне полезным, Том, лучше скажите, что вы думаете об этом вионье.

Том поднес к свету бокал белого вина. Он никогда не пил раньше семи вечера и редко выпивал за ужином больше двух бокалов. От крепкого алкоголя — даже в коктейлях, и от пива — даже в жару, он и вовсе отказался. И никогда не отступал от этих правил, которые, в конце концов, совершенно отбили у него вкус к пьянству.

— Вионье, говорите? Пять лет назад вы бы не смогли и произнести такое.

— Этот чертов французский засел во мне, как зараза. Я иногда и сам не понимаю смысла слов, которые произношу, и ведь произношу — потому что слышу их то по телику, то на улице. Дети говорят по-французски, а с Магги мы слишком редко видимся, чтобы вдоволь наораться друг на друга на родном ньюаркском наречии. Мне не с кем больше ругаться, даже с Боулзом, с которого все как с гуся вода, а когда забываешь ругательства на языке — что остается? Хуже того: тут на днях я обжегся и вскрикнул не оуч! а ай!. Похоже, процесс стал необратимым, а?

За столом они прямиком приступили к главному блюду и конторни:[12]перчикам с чесноком, тушеному шпинату, брокколи. Том, основной едой для которого было то, что подают в самолетах и в гостиницах, с радостью ощутил прелесть домашней пищи. Где все те яства, что так здорово готовит Карен с ее талантом изобретать новые вкусы? Когда они жили в Новом Орлеане, она постигла все тонкости старой французской кухни. В Таллахасси в два счета освоилась с кухней крайнего Юга. Ей удалось даже выудить рецепты рыбных блюд у госпожи Квинтильяни-матери. Но с тех пор как Том жил в Европе, а дети покинули дом, она довольствовалась помидориной, нарезанной на краешке тарелки, которую съедала наспех, сидя в одиночестве на веранде.

Какое-то время Фред и Том болтали, избегая неудобных тем. Хотя для них все темы были неудобными. Не успев доесть свой кусок мяса, Фред начал возмущаться внешней политикой Соединенных Штатов — особенно когда «наших парней» посылают воевать черт-те где. Не выражая своего согласия или несогласия, Том заметил, что он лишен гражданских прав и не имеет морального права судить об американской политике.

— Что же, я и мнения своего не могу иметь?

— Мнения? Вы? Не знаю, кто это сказал: «Мнение — как дырка в заднице: оно у каждого есть». Так что держите его при себе, Манцони, особенно когда речь идет о патриотизме — вы, всю жизнь вытиравший об американский флаг ноги в ботинках от Гуччи!

И снова Том пожалел, что они не на нейтральной территории. Ставить на место человека, который принимает тебя за столом у себя в доме, не в его обычаях, но это ничего не меняет: есть вещи, о которых он просто не может слушать спокойно. А уж Фреду, этому бывшему мафиозо, и вообще не по чину разглагольствовать о международной политике; до 2001 года на борьбу с организованной преступностью расходовались две трети бюджета ФБР, на борьбу с терроризмом — одна. Потом эти пропорции были изменены с точностью до наоборот.

Удивленный такой жесткостью, Фред на мгновение застыл с раскрытым ртом. Своим молчанием он как бы выражал согласие с тем, что не имеет права голоса. На самом деле он становился патриотом, лишь когда это ему было удобно, и если и выступал иногда против какой-нибудь войны, то происходило это чаще всего за картами, в задней комнате бара, перед работающим телевизором: «Задолбали со своим сраным вооруженным вторжением! Давай лучше про биржевые курсы, эй ты, телик!» Если ему и приходилось самому браться за оружие, то лишь для зашиты территории, где он промышлял рэкетом и коррупцией, а вовсе не своей страны. Только внутренние мафиозные войны трогали его по-настоящему. Фред считал их не менее кровавыми, а слезы жен мафиози не менее горькими, чем слезы солдатских вдов.

— Что ж, вы правы, Том. Мне это не по чину.

Фред никогда не верил в политику, потому что никогда не верил в будущее. «Солдат мафии» задумывается о жизни на короткий срок, на день-другой вперед, потому что каждый прожитый день для него праздник, который он отмечает вечером в ресторане у Беччегато или в баре у Би-Би. «Солдат мафии», умерший в своей постели, — это либо гений, либо неудачник. Дав показания против мафии, Фред перестал быть ее солдатом, и не потому, что предал ее, а потому что у него появилось будущее, как у обычного налогоплательщика — фраера, человека с улицы.

Вместо объяснений он предпочел нанести удар ниже пояса, эффективность которого не раз уже успел проверить.

— Я перестал верить в политику, когда политика начала верить в меня. Ах, Том, вам никогда не познать этого удовольствия, которое испытываешь при виде губернатора, жаждущего выкупить у тебя фотографию, где он пожимает тебе руку в шикарном ресторане. Даже Гуверу, вашему святому покровителю, и тому доводилось вкушать лингуини[13]за одним столом с легендарными капо.

— Раньше я, может, и попался бы на эту удочку, но сегодня песни на тему «политики ели у меня с руки» не помешают мне наслаждаться вашей замечательной кухней. Что меня всегда поражало в вас, мафиози, так это восхищение самими собой. Другие преступники плачут, что из-за трудного детства и всего такого не смогли жить нормальной жизнью, жалуются, что им не повезло, что они попали в дурную компанию, покатились по наклонной плоскости. Мафиози же, наоборот, благословляют небо за то, что они такие, какие есть; они считают, что на них снизошла благодать и что, когда они родились, над их колыбелькой склонились три добрые феи — Капоне, Нитти и Лучано. Я ни разу не слышал, чтобы даже на скамье подсудимых хоть один из них пожалел о своей карьере в «Онората сочьета». Даже в худшей из тюряг ваши похожи на блаженных, которые поедают свои макароны под пение Синатры. А в последний час, перед тем как испустить дух, вы благодарите Господа за то, что он избавил вас от этого ужаса — жизни честного человека.