Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

Спасибо, — фыркнула. — Я запомню.

Осмотрели кладовую, или чулан, где меня поразили лыжи с ботинками и немецкий двухколесный велосипед, никелированный, сверкающий — правда, для бугаев-переростков; ну ничего, сиденье снимем, подушку на раму и мотанем. Как театралы в антракте, погуляли по гостиной. Разглядывали старинную резную мебель, картины. Инка погладила ящик с окошком.

— Телевизор. А там, видишь? Магнитофон.

— Хочу туда. К папаше.

— Нельзя. Я же тебе объясняла.

— А я хочу. Как родственник, имею право.

— Даже я не имею.

— Их ты, даже, — но она не поняла.

— Папа запирает кабинет на ключ.

— Подергаем. Побарабаним.

— Будут крупные неприятности.

— Ну уж и крупные.

В дверях хрумкнул замок, и на балкончике над лестницей показался Софрон Родионович. Инка не наврала, он закрыл свой ненаглядный кабинет, спрятал ключ в карман и сразу переключился, заулыбался нам сверху.

— Познакомились?

И стал спускаться.

Инка посмотрела на свои часики:

— Папка, как всегда, точен.

В кухне-столовой (запросто разместилась бы вся наша группа) стояло два стола, один большой со стульями, а второй поменьше, пониже — на него Феня ставила подносы, кастрюли и все такое, что нужно графьям, чтобы набить свое обожаемое пузо. Мне показали, где теперь будет мое место, — конечно, рядом с сестричкой. Стулья были широкие, тяжелые, с массивными подлокотниками, на наших с Инкой лежали чудные, с вышивкой, жирные подушки. Феня подхватила Инку под локотки, усадила и придвинула стул поближе к краю стола. Хотела и меня таким же макаром, но я увернулся и храбро полез сам. Когда закинул ногу на подлокотник, стул начал падать. Феня молча поддержала, помогла. Кое-как взобрался. Потоптался на подушке, дал кругаля, как пес, перед тем, как залечь. Феня и меня придвинула. А Инка хихикала. Дрянь.

Феня разлила по тарелкам суп. Я с голодухи бросился есть, а Инка ущипнула меня под столом — обожди. Софрон Родионович поднял шкалик:

— Ну, дорогие мои, с прибавлением нас. И будем живы.

Инка пихнула меня — вот теперь можно.

Ага, ритуал.

Не успел и пару ложек в себя забросить, как эта зараза-надоеда опять пихнула.

— Не чавкай.

— Не могу, — шепчу. — Я тогда отстану.

А она шепчет:

— Не бойся. Подождем.

— Инночка, — сказал профессор. — Оставь его сегодня в покое.

— А, — говорю. — Съела?

— Но на будущее, — продолжал профессор, — пожалуйста, возьми себе на заметку.

— Хорошо, папа.

Ничего себе. Оказывается, я и есть не умею? И какая-то трясогузка будет меня учить?

И нарочно зачавкал пуще прежнего.

А потом увлекся и забыл. Я и представить себе не мог, что на свете бывает такая вкусная жратва. И много — вдоволь, хоть по десять раз добавки проси.

И еще Феня мне жутко нравилась. Неужто и в ней — свет? Тот самый, что в маме Магде и немножко — в Серафиме Никитичне? Она и повар, и лакей, и уборщица пополам с нянечкой и официанткой. Все делала быстро, ловко, несуетливо. С неизменной улыбкой. Разложит или разольет, и сама скромно присядет, пожует, и опять кружит возле стола, тарелки меняет или еще что. Когда жареное мясо дали, они все вилки в левую руку взяли, а в правую нож. Вот непруха так непруха. Собезьянничать — хуже выйдет. А, думаю. И давай по-пролетарски.

— Разрешите, молодой человек, — это она, Феня. — Я вам помогу.

Сняла огромный кусище с вилки и изрезала его на тарелке.

— Спасибо.

— Не стоит. Ешь на здоровье.

Нож меня теперь не смущал, и я по-нашему, по-детдомовски, лихо смолотил все, что было на тарелке.

— Может быть, хочешь добавки?

— Что вы, — говорю. — Зачем?

Но Феня все-таки положила еще кусок и снова помогла мне, изрезала на мелкие дольки. Я и его умял.

Потом был компот из слив и яблок. И что такое бывает, я даже не догадывался. Выпил пять чашек, а дальше застеснялся. Феня приобняла меня за плечи:

— Вот здесь будет стоять кувшин. Захочешь, можешь зайти и попить.

— Сам? Без разрешения?

— Конечно.

— У нас, что ли, уже коммунизм?

Профессор поперхнулся, а Феня спрятала лицо в оборку передника.

— Спасибо, — сказал Софрон Родионович и поднялся из-за стола. — Очень вкусно. Спасибо.

И ушел на свой чердак двигать науку.

— А теперь, детки, послеобеденный сон.

Инка поблагодарила за обед. Я, подумав, тоже. Феня по очереди вынула нас и поставила на пол. Я, видно, подобрел после обильной кормежки. Не сопротивлялся.

— Но сначала Ваня будет купаться.

Я удивленно вскинулся.

— Никаких возражений. Инночка, займи его, пожалуйста, пока я все приготовлю.

— Идем.

В гостиной мы расселись по мягким креслам.

— Ну как? — в который раз в лоб спросила сестрица. — Нравится тебе у нас?

— Терпимо.

Она надула губки.

— Можно подумать, в детском доме тебе было лучше.

— Еще бы. И сравнивать нечего.

— Чем же, интересно?

— Ой, свянь.

— Какой ты грубый.

— А ты не лезь с глупостями.

Она обиделась, но не настолько, чтобы заткнуться. И говорит:

— Я хочу, чтобы тебе у нас было хорошо.

— Ишь ты. Она хочет.

— Да, я.

— От тебя ни шиша не зависит.

— Ты так считаешь?

— Ой, усохни. Дай переварить.

Вот теперь она примолкла. Мы просидели минут пять в тишине, и мне стало ее жаль. Тоненькая, хрупкая, вот-вот переломится. И моська вся такая печальная.

— Слышь, — говорю. — Ладно, я пенек неотесанный, грубиян. Но ты все-таки... это... привыкай давай. Я же безродный. Лишенец. Ты хоть знаешь, что дети, ну те, что без родительской ласки, как правило, неконтактны?.. Не могу же я за один обед измениться.

Она ни слова не сказала — выпорхнула из кресла и побежала в детскую.

Э, думаю, сейчас бы сигару добрую для полного счастья. В