Жажда крови. Женевьева неумершая - Джек Йовил

– Мы ведь знали, что это не навсегда.

– Жени…

– Прости, если я делаю тебе больно, Детлеф.

Она поцеловала его и выскользнула из комнаты. Должен же быть путь на волю из этого сточного колодца.

Оставшись в темноте наедине со своими ранами и мертвым существом, которое было человеком, Детлеф подавил желание заплакать.

Он гений, а не трус. Его любовь не умрет. Что бы он ни делал, этого не изменишь. Он мог бы перестать расходовать на нее миллионы слов и все равно не сумел бы задушить ее. Его цикл сонетов «К моей неизменной госпоже» не завершен, и результатом их расставания станет третья группа стихотворений. Оно вдохновит его на создание, пожалуй, величайшего из его произведений.

Запах был ужасный. Запах смерти. Знакомый запах смерти. Детлеф остро ощутил свое родство с мертвым драматургом.

– Бруно, – сказал он, – я возобновлю постановки всех твоих пьес. Уж хоть это-то ты заслужил. Твое имя будет жить. Клянусь тебе.

Мертвец не ответил, но Детлеф и не ждал этого.

– Конечно, мне, возможно, придется кое-что переработать, осовременить немножко…

Женевьева ушла и никогда не вернется обратно. Эта потеря была хуже любой раны.

Он пытался думать о чем-нибудь другом – о чем угодно, – чтобы отогнать боль, смягчить ее. Наконец он заговорил снова:

– Бруно, я вспомнил, что рассказал мне как-то Поппа Фриц. Это история про молодого актера, заявившегося однажды к самому Таррадашу, когда тот ставил собственные пьесы в Альтдорфе, в старом Театре Возлюбленных Ульрика, что через дорогу. Хотя я слышал то же самое про молодого певца, пришедшего к великому Орфео…

Его дыхание стало теперь глубже, боль в ноге затихала. Скоро за ним придут. Жени пошлет сюда людей. Гуглиэльмо не оставит его долго валяться здесь со сломанной ногой.

– Как бы там ни было, Бруно, вот эта история. Молодой провинциальный актер приезжает в большой город в поисках славы и удачи на сцене. Он может петь, он может танцевать, он может показывать фокусы, и он был звездой в своем университетском театре. Молодчик добивается встречи с Таррадашем и производит на великого мастера хорошее впечатление. Но не настолько хорошее, чтобы предложить ему место в своем театре.

«Ты молодец, – говорит Таррадаш, – ты талантлив, у тебя внешность, подходящая для главных ролей, сила акробата и грация танцора. Ты отлично исполняешь разученные для прослушивания отрывки. Но кое-чего у тебя нет. У тебя нет опыта. Тебе нет еще и восемнадцати, и ты ничего не знаешь о жизни. Ты не любил, ты не жил. Чтобы стать великим актером, а не просто талантливым манекеном, ты должен уйти и жить полнокровной жизнью. Возвращайся через шесть месяцев, расскажешь, как твои дела».

Лицо Детлефа было мокрым от слез, но его тренированный голос не дрогнул.

– И вот, Бруно, парень покидает театр, совет Таррадаша вновь и вновь звучит в его мозгу. Шесть месяцев спустя он возвращается и рассказывает такую историю. «Вы были так правы, господин, – говорит он великому человеку. – Я остался здесь, в этом городе, жил сам по себе, испробовал все. Я встретил девушку и благодаря ей узнал о себе такое, чего даже не подозревал. Такого со мной еще никогда не бывало. Мы любим друг друга, и душа моя так и трепещет, словно яблоневый цвет на весеннем ветерке».

Детлеф посмотрел на оплывшую тушу человека, который был Демоном Потайных Ходов.

«Все верно, – говорит Таррадаш. – Теперь, если она покинет тебя…»

Лежа в постели, он слышал доносящуюся издалека музыку. Ему казалось, будто музыка наполняет бесчисленные комнаты и коридоры Удольфо, точно газ, сладко пахнущий, но ядовитый, невидимо, но неумолимо растекающийся по большим и малым башням, по анфиладам комнат и конюшням, по чердакам и фронтонам громадного, несуразного, большей частью заброшенного дома. Внизу, в огромном холле, играли на клавесине, не то, чтобы хорошо, но с удивительным энтузиазмом. Это упражнялась Кристабель, угрюмая дочь Равальоли и Фламинеи, девушка с мягкими руками и зловещей улыбкой. Это было драматическое музыкальное произведение, исполненное неистового чувства.

Мельмоту Удольфо неистовые чувства были понятны. Благодаря снадобьям и настоям доктора Вальдемара он был пленником собственного усохшего тела, и его разум оставался единственной искоркой в этом уже гниющем трупе. И все же его обуревали неистовые чувства.

Он снова задумался о своем завещании. Бедняжке Женевьеве придется признаться, или она лишится наследства навсегда. Сейчас она вполне свежа, но – подобно ему – будет жить долго, слишком долго. Пинтальди нужно официально признать внуком Мельмота, чтобы иметь возможность передать состояние его теперешним любимцам, близнецам. Юный Мельмот – самый чистокровный Удольфо из них всех, и он стал бы великолепной партией для Флоры, когда подрастет и займет достойное место в этом мире. Лишь давно исчезнувший Монтони, чьим внебрачным сыном объявляет себя Пинтальди, мог бы, возможно, соперничать с ним в этом.

Несколько ночей назад юный Мельмот и Флора застали врасплох Мирру, одну из служанок, и связали ее. Они посадили ей на живот мышь и накрыли чашкой, закрепив ее шарфом. Через час мышь проголодалась и начала грызть мягкий пол своей тюрьмы. Юный Мельмот счел это замечательным опытом и поцеловал Флору в губы, празднуя успех. В них, несомненно, течет кровь Монтони; хотя одному Ульрику известно, кто была их мать.

Завещание должно отражать чистоту крови Удольфо. Несколько раз за последние столетия братья женились на сестрах, кузены на кузинах, и все для сохранения чистоты крови.

Старый Мельмот был почти слеп, но он не покидал постели лет уже, наверно, тридцать и не нуждался в зрении. Он знал, где вокруг него висят занавеси и куда каждый день ставят поднос.

Он не ощущал больше вкуса пищи, и обоняние тоже давно исчезло. Он не мог приподнять руку или ногу больше чем на один-два дюйма, да и то с огромным усилием, не мог даже оторвать головы от слежавшейся подушки. Но он все еще слышал. Пожалуй, слух у него теперь острее, чем был в молодости.

Он слышал все, что происходило в стенах Удольфо.

В разрушенное западное крыло, где отсутствовала крыша и великолепные мозаичные полы, созданные по эскизам его безумного двоюродного прадеда Гесуальдо, были открыты всем стихиям, порой забредали в поисках добычи волки. В конюшнях все еще жужжали мухи вокруг заброшенных, умирающих лошадей. В подвалах скреблись в старинные дубовые двери крысы, шмыгающие среди костей позабытых узников. А бедная Матильда, с раздувшейся до невероятного головой, время от времени бушевала, протестуя против своей судьбы, у себя в комнате, круша мебель и бросаясь на слуг с энергией, которой старый Мельмот мог только позавидовать. Надо включить в завещание содержание для Матильды. Покуда она остается человеком, она должна получать пособие.