Энгус. Первый воин - Орландо Паис Фильо

Я так и не смог разгадать значения своего сна и снова решил продолжить путь. Отдохнув еще немного, я пошел поискать пищи, которая появилась достаточно быстро благодаря моим острым стрелам. Мне действительно надо было подкрепиться, ибо что-то внутри меня говорило: силы мне скоро понадобятся. Я чувствовал, что мне снова придется сражаться, проявив все умение владеть боевым топором. Мысль о сражении опять заставила меня вспомнить об отце, и я вновь заплакал.

— О, демоны Асгарда! — рыдал я, ужасаясь тому, что, кажется, стал трусом, одним из тех, кто плачет по любому поводу, как старая баба. Мне же теперь, наоборот, просто необходимо стать воином, каким я был еще так недавно. Но каким воином? Чьим воином?

Да, под руководством отца я действительно был воином, но сейчас, один, я стал не кем иным, как своевольным обманщиком. Хорошо еще, что густой лес скрывает мой позор. Но я не должен прятаться, и именно здесь, в одиночестве, без всякой поддержки я, наконец, проверю свое мужество, свою мужскую суть. Я не должен разочаровать отца. И я закричал в синее небо над головой:

— Отец! Я должен быть воином! Помоги же мне, отец! — Но только эхо ответило мне в далеком лесу.

— Один! Один! — закричал я тогда, как делают все воины, призывая мужество, и почувствовал, как сила возвращается ко мне.

Становилось все холоднее, меня начала бить дрожь, зубы выбивали отчаянную дробь. Моя рана выглядела как огромное гноище, желтое, с запекшейся кровью… Даже пища, которую я проглотил и которая поначалу придала мне сил, теперь стала бунтовать в желудке, который после долгого голодания не мог принимать ее. Смерть уже караулила меня, как распутная девка, и, пытливо заглядывая в глаза, приглашала сдаться. Не бороться… Освободиться… Или это была одна из дев-валькирий, о которых так много говорили мои боевые товарищи?

Когда я открыл глаза, то увидел, что надо мной склоняется вовсе не женщина, которую я видел в горячке, а старик. Он был похож на одного из тех святых, которых мы во множестве убивали по приказу этого труса короля Айвара. Но лицо человека, совершенно спокойное, не выражало никакого презрения ко мне. Он провел по моему лбу влажной тряпицей. Я скосил глаза и обнаружил, что лежу на кровати, а рядом находится что-то, похожее на чашу с бульоном. Приглядевшись внимательнее, я увидел за спиной старика еще одного монаха, высокого и молодого, примерно моего возраста. В руках он держал миску с водой.

— Эфрон, посмотри, может, он все же поест немного? — спросил старик. — Если он поест, то дело пойдет быстрее.

— Но он выглядит как норманнский разбойник! — возразил Эфрон, неуверенный, что его акт милосердия будет принят как должно.

— Эфрон, во всех наших поступках присутствует Божий промысел. И так должно быть и с этим умирающим, — возразил ему старик, с едва уловимым раздражением в голосе.

— Но какая логика в том, чтобы заботиться о явном нашем враге? — не сдавался Эфрон.

Однако, не теряя терпения, старый монах ответил:

— Мой дорогой Эфрон, есть вещи, которые тебе, как новообращенному, еще предстоит усвоить. Я уже говорил тебе, это подобно битве. Когда ты в битве со своим врагом разрушаешь его гордыню, ты тем самым еще и совершаешь акт милосердия по отношению к нему. Тем не менее нужно сознавать, что сами мы при этом тоже не должны становиться жертвами соблазна, таящегося в гордости и мести. Когда мы побеждаем, побеждаем во имя Бога. А когда смиряем перед Господом наше тщеславие, то мы побеждаем свою суетность, которая воистину есть наш величайший враг. И на этом наш долг заканчивается. Далее мы должны любить своих врагов, не только потому, что в каком-то смысле они точно такие же, как и мы, люди, но и потому, что в них мы научаемся видеть всю бесполезность гордыни — чувства, от которого необходимо избавляться, если мы хотим служить Господу должным образом. И противник является нам для того, чтобы еще раз напомнить, что самый величайший наш враг находится внутри нас, причем в виде слабостей, которым ни в коем случае не следует подчиняться. Такова вера Господа нашего.

— Благодарю Бога, что попал в ученики именно к вам, — ответил Эфрон с обожанием и покорностью, говорившей, что он знает старого монаха уже давно.

И так они выхаживали меня день за днем.

Когда монах-кенобит[11], которого, как я впоследствии узнал, звали Ненниус, брал с большой грубо отесанной деревянной полки книгу, это превращалось в настоящий ритуал. И ритуал этот, как положено, повторялся день изо дня одинаково: он прикрывал глаза, глубоко вдыхал и выдыхал три раза подряд, а потом, так и не открывая глаз, шарил пальцами по полке, всегда точно выбирая нужную ему книгу или манускрипт. Ритуал этот служил как бы актом уважения и благодарности к старинным писаниям святых, вдохновленных Богом.

Иногда я пытался помочь ему, но он всегда останавливал меня словами:

— Не надо, Энгус, не вмешивайся, ты недостаточно высок. Я сам достану книги.

Он был гораздо ниже меня, но ту весомость, которая звучала в этих словах, я смог до конца понять только после более продолжительного общения. Я говорю сейчас о величии его души, о мудрости, которая превращала его в гиганта, стоящего предо мной с божественной гармонией в лице и учащего меня жизни. И в тот момент, когда он брал с полки очередной манускрипт, готовясь его прочесть, я выглядел перед ним всего лишь как жалкий подмастерье перед учителем.

— Что я должен сделать, чтобы получить такую же благодать, господин аббат? — спросил я однажды старика. Ведь до сих пор я еще ничего не сделал для христианских монастырей. Впрочем, скорее, наоборот, я только и делал, что нападал на них и грабил, несмотря на серьезное недовольство этим моего отца, Морского Волка. И все чаще мне приходили в связи с этим на ум рассказы, которые я слышал от старого скальда Браги, о том, какие несчастья свалились в земле франков на норманнов, похитивших священные реликвии из христианских монастырей.

— Я был одним из ваших врагов, преподобный отец, и стыжусь принимать от вас такую заботу. Вы спасли меня от бесславной смерти, и я никогда не забуду этого. Я молю вас лишь об одном — позвольте мне защищать вас!

— Дорогой Энгус, порой то, что ты делаешь, не имеет никакого значения, ибо Бог видит глубже в душах Своих детей. Важно лишь твое намерение, искренняя вера, стремление к добродетели, — ответил монах, глядя на меня жестко, но с видимым состраданием.

И пока аббат медленно перелистывал книгу, я задумался о его словах и о том, к чему именно призывали они меня. Сражаться лицом к лицу с яростными воинами было гораздо легче, чем заглядывать в глубь самого себя и пересматривать все ценности, как приходилось теперь делать мне. Я был вынужден не только восстанавливать свое тело, которое мало-помалу все-таки выздоравливало, но главное — мне надо было как следует узнать свою душу. Мне необходимо было найти в ней то, во что я действительно верю, и выбрать между тем, что всегда было важно для меня, и новыми принципами, которые мне открылись. Именно об этом и говорил мне Ненниус.