Королевство слепых - Луиз Пенни

– Откуда вы знаете это слово? – спросила Мирна.

– Киндер? – спросил Бенедикт. – Моя подружка из немецкой семьи. И потом, я ходил в киндергартен[26]. А разве все мы не ходили?

«Детский сад», – подумал Гамаш и перевел взгляд на выцветшую фотографию в тусклой серебряной рамочке. Фотография детей в саду смерти.

– Мы не немцы, – сказал Гуго. – Мы австрийцы.

– А-а-а, – сказал Бенедикт, потом понизил голос: – Которые были осужденными каторжниками?

– Нет, конечно, – ответила Кэролайн.

Они смотрели на него секунду-другую, наконец Мирна сообразила:

– Не австралийцы. Австрийцы. Как семья фон Трапп[27]. – Это имя, судя по его лицу, ни о чем ему не сказало, и она добавила: – «Звуки музыки»? «Горы живут»? Арман, помогите мне.

– О, я думаю, вы вполне справляетесь.

Слева от него зазвучал тонкий голос, поющий «Эдельвейс, Эдельвейс…»[28], и смолк.

Они посмотрели на Гуго, а он опустил голову, явно изучая свои руки.

– Маман пела нам это, – объяснил Энтони. – Мы, наверное, сто раз смотрели этот фильм.

Арман тоже видел этот фильм с детьми. Он и сосчитать не мог – сколько раз. Теперь Гамаш уже смотрел его с внуками. И он пел им эту навязчивую песню перед сном.

«Эдельвейс». Их тяжелые веки смыкались. «Эдельвейс».

– Мы можем продолжить? – спросил Люсьен.

Он раздал копии завещания Берты Баумгартнер ее детям, а душеприказчики достали собственные экземпляры.

– Пожалуйста, перейдите к пятнадцатой странице, – сказал Люсьен. – Я подчеркну главное. Она оставляет каждому из своих детей по пять миллионов долларов, а также дома в Женеве и Вене. Ее титул переходит к старшему сыну, – сказал Люсьен серьезным голосом, словно титул существовал на самом деле. Он посмотрел на Энтони. – Вам.

– Merci, – сказал сын.

Это могло бы прозвучать саркастически, но прозвучало печально. И не только он испытывал это чувство. Арман посмотрел на остальных. Их печаль была ощутима.

Баронесса, вероятно, оторвалась от этого мира. Возможно, даже была ожесточена. Но она любила своих детей, а они любили ее.

Люсьен прочел все завещание, а закончив, обвел их взглядом:

– Есть вопросы?

Бенедикт поднял руку.

– От семьи, – сказал Люсьен.

– И как это действует? – спросила Кэролайн. – Если иметь в виду, что ничего из прочитанного не существует?

– А как насчет того, что существует? – спросил Энтони. – У нее были какие-то небольшие вложения, немного в банке. Дом? Мы не стали его продавать, пока она жила. Из уважения. Она до конца надеялась, что вернется.

– Я рад, что вы упомянули дом, – сказал Гамаш. – Мы были там вчера. Он в ужасном состоянии, вероятно, его следует снести.

– Нет, – сказал Гуго. – Уверен, его можно спасти.

Арман отрицательно покачал головой:

– Слишком опасно. Особенно под грузом снега. Боюсь, мне придется вызвать комиссию, чтобы его обследовали и, возможно, приговорили.

– Я не возражаю, – сказала Кэролайн. – Можно и землю продать. Маман два года там не жила. У меня нет никаких сантиментов насчет дома.

– Вы там выросли? – спросила Мирна.

Редко такое случалось, чтобы дети – не важно, на сколько лет они успели постареть, – не сохраняли никакой привязанности к дому, в котором выросли. Если только это место не связано для них с несчастливыми воспоминаниями.

– Ваш отец… – начала она.

– Что – отец? – спросил Энтони.

– В завещании сказано, что ваша мать овдовела.

– Да, он умер тридцать лет назад.

– Тридцать шесть, – поправил его Гуго.

– Несчастный случай на ферме, – сказала Кэролайн. – Во время сенокоса его переехал комбайн.

Мирна поморщилась. И хотя на лице Армана благодаря профессиональной выдержке ничего не отразилось, картинку эту он себе представил.

– Его Тони нашел, – сказал Гуго. – Отправился его искать, когда отец не пришел на ланч. Он умер мгновенно. Может, и не почувствовал ничего.

– Не думаю, – сказал Арман, надеясь, что тон голоса не выдал его истинных чувств.

– После этого баронесса и стала работать, – сказала Кэролайн. – Ей нужно было растить нас.

– А я пошел работать в упаковочный цех «ИГА»[29], – сказал Энтони. – А ты, Кэролайн, стала подрабатывать бебиситтингом.

– Помнишь, какая-то пара наняла тебя присматривать за их козами? – спросил, усмехнувшись, Гуго.

– Господи Исусе, помню, конечно, – сказал Энтони тоже со смехом; рассмеялась и Кэролайн. – Ты вывесила объявление в церкви, в котором написала, что любишь детей и хотела бы присматривать за ними.

– Слушай, козлиные дети вели себя в тысячу раз лучше, чем человеческие, – сказала Кэролайн.

Она сидела, свободно откинувшись на спинку и широко улыбаясь. Ее глаза сверкали.

– Вот только они лягались, – сказал Гуго. – Помнится, я ходил с тобой несколько раз – помогал.

Он потер свои голени.

– Ты им не нравился.

Арман слушал, как братья и сестра перевели разговор на хорошо знакомую им тему. Часть семейной литургии. Одни и те же истории, многократно повторяемые. На минуту они стали похожи на детей с фотографии.

А Арман не сводил глаз с Энтони Баумгартнера.

Ему, вероятно, в тот день, когда он нашел отца в поле, было едва ли шестнадцать.

Забыть такое было невозможно. Воспоминание, которое наверняка занимало немало места в общем доме Энтони, заталкивая в углы другие воспоминания о детстве – счастливые.

Родители Армана погибли в автокатастрофе, когда он был ребенком. И он до сего дня помнил каждую минуту того, что было после приезда в дом полиции.

Тот день, то мгновение повлияли на все мгновения его последующей жизни.

А Гамаш не находил родителей. Не видел их тел. Он запомнил запах печенья на арахисовом масле – он сам его пек в тот момент. И по сей день этот запах вызывает у него тошноту.