Шестая жизнь Дэйзи Вест - Кэт Патрик

— Чего ты боишься? — спрашивает Мэтт.

Вопрос застает меня врасплох; я начинаю волноваться. Стараясь превозмочь волнение, я напускаю на себя нарочито безразличный вид.

— Ничего, — говорю я непринужденным тоном.

Мэтт смотрит на меня сердито, как после крайне неудачной попытки продемонстрировать навыки гимнастки.

— Ладно, так и быть, скажу, — сдаюсь я, вздыхая. — Пчел. Я боюсь пчел.

Через два часа, после огромной порции жареной картошки, сдобренной гигантским количеством молочного коктейля, я, понимая, что объелась, старательно втягиваю живот, когда Мэтт провожает меня до двери комнаты для гостей.

— Здорово было, — шепчу я, прекрасно понимая, что спальня родителей чуть ли не за соседней дверью.

— Да, — отвечает Мэтт с улыбкой. Он приближается ко мне на шаг, как это делают парни в кино, намереваясь поцеловать девушку на ночь, и у меня захватывает дух, как будто я, катаясь на американских горках, взлетела в тележке на самую вершину и остановилась на мгновение, прежде чем начать головокружительный спуск. Чтобы побудить его сделать это, я приподнимаю подбородок, показывая, что ничего не имею против.

Губы Мэтта пахнут ванилью. Его разгоряченная грудь касается моей. Руки Мэтта свободно свисают вдоль тела, но указательным пальцем левой он поглаживает мой палец. Поцелуй длится долго, и он полон нежности, а не страсти. К сожалению, как бы долго он ни продолжался, рано или поздно всему приходит конец. И, как мне показалось, поцелуй закончился слишком рано.

Подняв глаза, я любуюсь лицом Мэтта с близкого расстояния. В полутемной прихожей его темные глаза кажутся совсем черными, но не зловещими. Наши пальцы по-прежнему сплетены, но грудью мы друг друга уже не касаемся. Меня это, скорее, радует, потому что сердце и так бьется слишком быстро. Мэтт выдыхает, я делаю вдох.

— Нужно идти спать, — говорит он.

— О, да, — шепчу я.

Никто из нас не решается уйти первым.

— Я не хочу.

— Я тоже.

Мы стоим и смотрим друг другу в глаза. Раздаются чьи-то шаги, и слышно, как в туалете шумит вода.

— Хорошо, я пойду первым, — говорит Мэтт.

— Давай.

— Спокойной ночи, — шепчет он.

— Спокойной ночи, — отвечаю я.

Мэтт делает шаг в сторону, и наши пальцы расплетаются. На мгновение мной овладевает паника, как бывает, когда ты видишь, что со стола падает стакан с водой. Возникает непреодолимое желание дотянуться до Мэтта и остановить его. Продолжая смотреть мне в глаза, он делает еще шаг, потом еще два. Мне кажется, будто мы с ним связаны — куда он, туда и я, но мне удается удержаться на месте, хоть я и сама не понимаю как.

Он идет по коридору задом, не спуская с меня глаз, и останавливается у двери, за которой находится его спальня. Прощаясь, он поднимает руку вверх и машет мне. Я делаю то же самое. Мэтт, нагнув голову, нажимает на ручку и исчезает. Едва слышно щелкает замок, свидетельствуя о том, что дверь за ним закрылась.

И только после этого я снова начинаю дышать.

Понедельник похож на украденный выходной. Кэйси уже сообщила, что я не приду в школу по причине отъезда, а Одри все еще на больничном, хотя не лежит в постели и клянется, что чувствует себя хорошо. Только Мэтту нужно идти в школу. За завтраком я с трудом сдерживаю радостную улыбку, когда смотрю на него, любуясь мокрыми после душа волосами, прилипшими к шее. Ужасно хочется протянуть руку и взъерошить их, хотя бы таким неуклюжим поводом замаскировав непреодолимое желание дотронуться до него. Воспоминания о прошедшем вечере не стерлись из памяти: я чувствую вкус его губ и прилагаю неимоверные усилия к тому, чтобы не смотреть на них, пока Мэтт завтракает.

По крайней мере, кажется, он отвечает мне взаимностью.

Каждый раз, когда я бросаю на него взгляд, он либо уже смотрит на меня, либо, почувствовав внимание, поднимает глаза. Движения его слишком порывисты, а в глубине темных глаз сверкают искорки. От всего этого есть я практически не могу.

Потом становится еще хуже.

Одри, поедающая мюсли с молоком, начинает что-то напевать, не отрываясь от тарелки, и я очень быстро узнаю мелодию песни Ингрид Майкелсон «Я такая, какая есть». Решив поначалу, что Одри мурлыкает песню ради собственного удовольствия, я вскоре понимаю, что за этим кроется нечто большее.

— «Если тебе холодно, возьми мой свитер», — поет Одри, покачиваясь в такт. Мэтт смотрит на нее, наморщив лоб от удивления.

— Это что, обезболивающее на тебя так действует? — спрашивает он. — Зачем ты поешь песню миске с молоком?

Одри смотрит на него со странной улыбкой, а потом, повернув голову, бросает игривый взгляд на меня. Приложив руку к сердцу и склонив голову на бок, следующие две строчки она выдает на повышенной громкости.

До Мэтта наконец доходит, что Одри поет нам серенаду, и в этот момент вмешивается миссис Маккин.

— Какая чудесная песня! — говорит она, прерывая затянувшийся ритуал, заставивший нас с Мэттом смутиться.

— Да уж, хорошая, — соглашается Мэтт, шумно вздыхая. Он явно смущен, но старается не терять лицо. — Нужно тебя в хор пристроить.

Я, краснея, засовываю в рот кусок тоста и жую его. Мэтт неожиданно встает и собирается уходить.

— Мне нужно встретиться с Дрю, — говорит он извиняющимся тоном, глядя при этом на маму, а не на меня. Однако прежде чем уйти, он поворачивается ко мне и смотрит в глаза, как будто молча говоря: «До скорой встречи». Затем, повернувшись к Одри, он бросает ей: «Пока, Тельма».

Одри закатывает глаза. Мэтт подходит к маме, обнимает ее на прощание и оставляет нас.

— Прости, — говорит Одри, когда он скрывается за дверью, — но я не смогла удержаться. Вы двое до отвращения милы.

— Да ничего, — отвечаю я, откусывая еще кусок тоста. — А что это за Тельма?

Одри качает головой.

— Так меня хотел назвать отец. Мэтт считает, что это самое идиотское имя на свете, и, когда я его раздражаю, называет меня Тельмой.

Посмотрев друг на друга, мы разражаемся хохотом. В имени как таковом ничего особенно смешного нет, просто мы переживаем один из тех моментов, в которые стоит одному из собеседников усмехнуться, второй тут же начинает бешено хохотать. Я, очевидно, все еще нахожусь в возбуждении, после того как имела счастье лицезреть Мэтта утром, а Одри просто всегда не прочь подурачиться. Через пять минут мы обе все еще продолжаем хохотать, несмотря на то, что по физиономиям градом катятся слезы. Мама Одри, сделав несколько попыток вразумить нас, качает головой и выходит из комнаты, еще сильнее рассмешив нас. Мне уже плохо, но успокоиться нет никакой возможности: я чуть ли не по полу катаюсь от смеха.

Впрочем, иногда смех — лучшее лекарство от всех невзгод.