Обреченные - Чак Паланик

Прежде чем выпустить меня, Фест шепнул:

– Эта добрая книга поддержит вас морально.

Да, милый твиттерянин, Фест был дикарем, от него пахло застрявшим под ногтями птичьим пометом, однако он сказал «поддержит морально».

О боги! Я была поражена.

– Au revoir, – чуть дыша, проговорила я моему отважному селянину. – До встречи… – я тайком глянула на обложку, – на библейских чтениях.

Его горячие детские губы шепнули:

– Крутейшие часы…

С этого момента и впредь я таяла в руках юного деревенского труженика. Моя плодовитая фантазия немедленно взялась прокручивать романтические сценарии в его мире натурального сельского хозяйства. Вдвоем мы добывали хлеб насущный, обрабатывая скудную землю, а наша любовь была неприкрашенной, как поэзия Роберта Фроста.

В утешение после похорон бабушка Минни наготовила угощений: яблочные пироги, кекс с лимонной крошкой, абрикосовый флан, пряный песочный пирог, пончики с кленовым сиропом, вишневый десерт и десерт персиковый, пирог с грушей, кексики с изюмом, кокосовые печенья, пудинг с грецким орехом, пирожок с корицей, сливовый бисквит и ореховое пюре со сливками. Она выстроила пирамиды из пампушек с пеканом, заставила подносы имбирными крекерами и песочным печеньем. Охлаждая кексики и глазируя пончики, она была не больше вдовой, чем прежде. Представить невозможно, на какие сложные сделки идет пара, чтобы оставаться мужем и женой дольше, чем первые десять минут после свадьбы. Вероятно, бабушка знала о Папчиковых фокусах на дорожном островке. Что до меня, я отыскала на полке в гостиной Джека Лондона, прихватила тарелку кексов и отправилась читать в спальню. Я все ждала, когда появятся зародыши шимпанзе, но к середине книги решила: то, чего двое не говорят друг другу, связывает их сильнее, чем откровенность.

Бабушкины клубничные кексы подкупали меня, убеждали не говорить правду. Вероятно, они были наказанием за мою ложь. Обзор вокруг фермы закрывали близко стоявшие деревья. И потому у меня не выходило думать о будущем. О любом будущем.

И в день похорон, и на следующий, и на третий день, и даже через неделю я продолжала есть. Бабушка Минни разбивала яйца, наливала молоко из картонки, брала из холодильника и отрезала желтые кубики масла. Она сыпала муку. Кашляла. Черпала сахар. Кашляла. Показывала мне те кошмарные вещи, из которых делают еду: растительное масло, дрожжи, ванильную эссенцию. Она крутила термостат духовки, разливала пузырчатое тесто по формочкам и кашляла.

– Мать в твоем возрасте вечно приносила домой вшей…

За готовкой бабушка Минни пересказывала свою жизнь в обратном порядке, описывая подробности как ингредиенты. Например, как моя мама мочилась в кровать. Как однажды съела кошачью какашку, а бабушка потом вытащила у нее из зада ленточного червя длиной со спагеттину. Даже это не отвращало меня от еды.

А она продолжала – обстоятельно – рассказывать, как мама купила лотерейный билет, выиграла уйму денег, которые и помогли ей осуществить мечту – сделаться кинозвездой.

По ночам «Бигль», спрятанный между матрасом и пружинами, совершенно не давал мне спать. Книжка горбом упиралась мне в спину, я лежала с открытыми глазами, уверенная, что в дверь вот-вот постучится окружной прокурор с ордером на обыск. Следователи направят мне в лицо жаркую голую лампу и заявят, что обнаружили несколько слов, отпечатавшихся на Папчиковом причиндале задом наперед и зеркально; слова эти, очевидно, с орудия убийства и являются следами, по которым определят подозреваемого. Слова такие: Уолластон, вигвам, гуанако, Гуре, огнеземельцы, цинга и, главное, растреклятый Бигль. Полицейские дуболомы перероют спальню и отыщут спрятанную книгу.

Задремать удавалось не часто, и сразу Папчик Бен вкатывал в спальню тележку с хот-догами и угощал меня вареными сосисками с квашеной капустой и кровью. Или подавал дымящуюся тарелку кошачьих ленточных червей под соусом маринара.

Не менее кошмарное случилось однажды и наяву, когда бабушка, перебиравшая грязную одежду, зашла на кухню с какой-то вещью синего цвета. Я сидела за столом и поедала чизкейк. Не кусочек: орудуя вилкой, я пробиралась через целый океан пирога; я не угощалась – я быстро запихивала его в себя. Передо мной лежала раскрытая Библия. Я перестала читать, жевать, в горле застрял кусок, и меня едва не вытошнило, когда я узнала синюю рубашку из шамбре.

Впрочем, не то чтобы я действительно жевала пищу. То, как я ела, было скорее процессом, обратным рвоте.

Прямо перед моим лицом, на том же расстоянии, что и замершая вилка с чизкейком, оказались засохшие пятна таинственной мокроты. Совершенно обыденным тоном бабушка спросила:

– Дождик намочил? – и прокашляла: – Не знаешь, чего это за дрянь, чтоб я могла обработать чем надо?

Во-первых, я не была уверена, что знаю. А во-вторых, была уверена, что бабушке знать не стоит. Отодвинув вилку со вкуснейшим чизкейком от желтоватых заплесневелых пятен, я сказала:

– Дижонская горчица.

К моему ужасу, бабушка поднесла мятую ткань к лицу, присмотрелась и поскребла корочку ногтем.

– И вовсе оно не пахнет горчицей…

С засохших пятен посыпалась мелкая пыль. Посыпалась на мою вилку. Прямо на недоеденный кусок чизкейка. Бабушка Минни поднесла замаранную рубашку еще ближе к лицу и осторожно потянулась к ней кончиком языка.

– Это не горчица! – вскрикнула я. Вилка звякнула об пол. Я встала так резко, что хромированный стул качнулся и упал. Грохот заставил бабушку отвлечься от рубашки. – Это не горчица, – повторила я спокойно.

Она внимательно глянула на меня и спрятала язык.

– Это я сморкалась, – сказала я.

– Сморкалась?

Я объяснила, что мне понадобилось прочистить нос, а платка под рукой не было, вот и пришлось – в рубашку.

Круглыми от удивления глазами бабушка осмотрела внушительные отложения в форме Галапагосских островов.

– Это все – твои козы? – спросила она, будто я умирала от некой жуткой грудной хвори, вызванной курением.

Я пожала плечами. Мне сделалось все равно. Главное – не ранить ее, а так пускай думает, что я – грязное мерзкое животное. Мне было одиннадцать, и я заплывала жиром, как призовая свиноматка.

Тут, как по сигналу, бабушка закашлялась. Она кашляла и кашляла, ей было неловко, она прятала покрасневшее лицо за синей рубашкой, всхрипывала, как Папчик Бен, собиравший мокроту, прежде чем сплюнуть табак. Вены вспухли на ее шее, как речные системы на картах мистера Дарвина. Кашель был такой жуткий, что бабушка не могла остановиться, даже когда красным забрызгало и без того перепачканную рубашку.

Сок из дедова причиндала и кровь из ее легких – я поняла, что рубашке конец.

Я усвоила: никогда не поздно спасать человека. И всегда – слишком поздно. И каковы шансы что-либо этим изменить? Потому я и не стала сообщать бабушке, что ее внучка – лгунья, что муж был тайным извращенцем, а дочь-кинозвезда не очень-то ее любила. Вместо этого я сказала, что она готовит лучший на свете чизкейк с арахисовым маслом, протянула пустую тарелку и стала клянчить еще.