Однажды в Челябинске. Книга первая - Петр Анатольевич Елизаров

человека, но изредка подшучивал над ним и выражался при нем как неадекватный:

— Ты это, подожди-ка немного за дверями — минут пять. Скоро я здесь всех убью и потребуется твоя помощь! — произнес Степанчук, разглядывая список. Доктор улыбнулся и исчез.

Сделав еще пару ремарок, Степанчук спросил у меня, сколько осталось времени.

— Минут семь до начала периода, — ответил я.

— Отлично! Значит, я еще успею дать эту… как ее, установку.

— Мы же все равно не слушаем, — словно нарывался Митяев.

— На льду вы как псы на собачьей свадьбе — срываетесь с цепи и делаете все, как сами считаете нужным, — говорил Степанчук. — Тем не менее я попробую…

— Все, что мы делаем на льду — это основа того, что мы отрабатываем с вами на тренировках, — выдал Арсений (наверное, он хотел добавить, что порой не получается осуществить задуманное).

— Плохо вы, значит, относитесь к тренировкам, если на играх такое говно выдаете, — разочарованно добавил тренер. — Я вас такому не учил.

Спустя несколько минут установка на решающий период все-таки была дана. В оставшиеся минуты перерыва хоккеисты могли перевести дух и расслабиться. Все быстро забыли о том, что творилось в раздевалке до прихода тренерского штаба. Лишь самые злопамятные держали в себе ненависть.

Можно вздохнуть с облегчением, но не тут-то было: оставалось слово помощника тренера, которое окончательно размажет хоккеистов по стенке. Торжественно мне это слово предоставил Виталий Николаевич:

— Что ж, я не знаю, как по-другому вам объяснять. Надеюсь, мой помощник достучится до вас, — сказал он и убрался в тренерскую, погрузившись в думы о предстоящем периоде.

Я медленно стал ходить по раздевалке взад-вперед.

— В наше время люди могут цeлyю речь написать, чтобы оправдать себя. Зато не могут вымолвить простые фразы: «прости, я был не прав» или «признаю, это моя ошибка», — начал я.

Однако с уходом Степанчука исчез регулятор смирения в команде, и все оживились, а Арсен, утомленный невезением, попросил меня:

— Петь, не грузи! И так после Степанчука тошно.

— Я бы с радостью, но не могу. Я, как и все вы, горю желанием разобраться в происходящем. Также я имею особую цель добраться до ваших мыслей, достучаться до вас, повысить вашу производительность и понять, чего вам вообще нужно.

— Срать нам в мозги ты уже научился! Не знал, что ты планировал еще что-то делать, — произнес угрюмый Илья Вольский. Я медленно приземлился на свободное место на скамейке напротив и стал вглядываться в форварда: худой, высокий зеленоглазый парнишка с русыми волосами, бледным лицом прямоугольной формы.

— Понимаешь ли ты, Илюха, что значит жить на самом деле? — тихо спросил я, а он лишь печально опустил голову. — Как я смотрю, жизнь у тебя в последнее время вообще не вяжется. Несомненно, это отрицательно сказывается не только на тебе, но и на всем, что ты делаешь и на что хоть как-то влияешь. Я ведь все о тебе знаю. Со школой не получается, личная жизнь не складывается, родные и близкие далеко (Илья родом из Орска, что в Оренбургской области), а те, кого ты считаешь друзьями, каждый день только и делают, что кидают тебя, — я знал подноготную каждого в этой раздевалке, — и это еще больше тебя бесит. Естественно, все отражается на хоккее. Кому это нужно? Зачем вообще жить, когда все наперекосяк, когда ничего не получается, даже самое простое, когда ты ложишься спать в плохом настроении, умоляя Господа Бога, чтобы следующий день стал лучше, а он еще хуже предыдущего? В голове творятся вещи, которые ты не способен понять. Откуда-то извне приходят страшные мысли, словно серые тучи. Это мысли о том, что так жить нельзя, что мудрее будет умереть… Это лучше, чем жить на свете и мучиться от каждой секунды…

Я отлично знал, на что надавить — я попал в точку, потому что после долгих наблюдений за Вольским понял, что именно с ним происходит. В нем бушевала битва между жизнью и смертью; он стоял на перепутье, которое сжигало его изнутри, и он не мог ничего с этим поделать. Навалилось все и сразу. Как только он услышал мои слова, мысли в его голове разгорелись с новой силой. Терпеть их невыносимо, но они не покидают его, все глубже пуская свои ядовитые корни.

Вольский загрустил и ничего мне не ответил. Я наслаждался тем, что вновь вызвал у него упадническое настроение, хотя прекрасно знал: в Илье дремлет вулкан, который может начать извержение в любую секунду — направить бы его ярость на ворота «Молота».

— Давай поговорим об очевидном, — призвал я. — Что ты ерундой занимаешься?! Как ты играешь, как свою зону защищаешь, как на чужие ворота лезешь? Это трудно назвать игрой на приемлемом уровне — ты не нападающий, а какой-то вонючий проводник, который любезно сопровождает чужих игроков к своим же воротам. Да пьяная обезьяна будет лучше защищать и перехватывать шайбы, нежели ты! А я уверен, что ты способен на большее, — аргументы о том, что я далек от хоккея, не могли меня задеть или хоть как-то остановить.

Тем временем Вольский медленно копил злость и желание разубедить меня, доказать обратное: он мог показать себя на льду, но с моментами ему сегодня не везет. А вдруг у него не получится, вдруг что-то пойдет не так? Больше его занимали мысли о «плохой и недостойной для Ильи Вольского жизни».

— Голова странными мыслями забита… Что-то со мной творится не то, — решил признаться Илья, но я все равно продолжил наступление (может, вместе с ним и другие заведутся).

— А ты помнишь вообще, что в хоккей играешь?! Что 13 лет им занимался?! Максимум, что тебе можно доверить, так это снег лопатой убирать, а не в хоккей играть. Мне все ясно. Ты еще раз доказал, что слабак и неудачник — ты недостоин ни звездного часа, ни последнего шанса! Сначала разберись со своими проблемами, а потом приходи сюда! Хотя я уверен, что подобный мусор хранится в каждом из вас, — я переключился на остальных, поднявшись со скамьи и продолжая разгуливать по раздевалке. — Я вообще не понимаю, как вы все попали в хоккей и умудряетесь держаться на плаву?! Сегодня у вас напрочь отсутствует сплочение. Вы словно друг друга впервые увидели!

Вольский внезапно вскочил с места и схватил меня за предплечье:

— Зачем ты все это делаешь?

— Потому что мне нравится смотреть, как в тебе умирает маленький мальчик и пытается родиться сильный, волевой и ответственный мужчина, — выдал я.

Илью терзали смешанные чувства: с одной стороны, он крайне разъярен и недоволен