Хорош в постели - Дженнифер Уайнер

Весь уик-энд я обдумывала эту сделку. Что могла я, толстая и презираемая Кэнни Шапиро, предложить стройной красавице Элли? Я достала из ранца два предмета. Пятистраничное сочинение на тему «Свет и тени в «Ромео и Джульетте»« и маленькую бутылку водки, которую я утром позаимствовала из родительского бара. Элли и ее компания учились не так хорошо, как я, но брали свое в другом.

Элли выхватила у меня бутылку, проверила, не вскрыта ли она, потом потянулась за сочинением. Я отдернула руку.

– Сначала скажи.

Она пожала плечами, сунула бутылку в сумку и повернулась к зеркалу.

– Я слышала разговор матери по телефону. По ее словам, зубная подруга сказала твоему отцу, что хочет ребенка. А он, полагаю, ответил, что больше детей ему не надо. И, глядя на тебя, – продолжила Элли, – я могу понять почему. – Она с улыбкой повернулась ко мне, протянув руку за сочинением.

Я бросила его ей.

– Только перепиши своим почерком. Я сделала несколько грамматических ошибок, чтобы было понятно, что писала ты, а не я.

Сочинение отправилось следом за бутылкой, а я пошла в класс. Больше детей ему не надо. Если исходить из его отношения к нам, логичное объяснение.

После этого отец прожил с нами почти шесть лет, но он был уже другим. Мы больше не видели от него доброты и любви, он никогда не читал нам перед сном книгу, по субботам не покупал мороженого, не возил по воскресеньям на своем спортивном автомобиле. Создавалось впечатление, что мой отец заснул в одиночестве, в автобусе или поезде, и проснулся двадцатью годами позже среди незнакомцев: моей матери, сестры, брата и меня, и мы все чего-то от него хотели. Чтобы он помог мыть посуду, подвез на репетицию рок-группы, дал десять долларов на кино. Хотели его одобрения, внимания, любви. Он смотрел на нас, и в его карих глазах стояло недоумение, которое сменяла злость. «Кто эти люди? – словно спрашивал он. – Как долго мне придется ехать с ними? И почему они смотрят на меня так, будто я им что-то должен?»

И любовь, которую он хоть иногда выказывал нам, переродилась в злобу. Потому что я узнала его секрет? Что он не хотел новых детей и, возможно, не хотел и нас? Ему недоставало другой женщины, она была его истинной любовью, навеки недостижимой? Возможно. Но имелись и другие причины.

Мой отец – хирург, специалист в области пластических операций. Начал работать в армии, оперировал обожженных, раненых солдат, которые возвращались с войны с лицами, обезображенными химикалиями, огнем или шрапнелью.

Но в полной мере его талант раскрылся после нашего переезда в Пенсильванию. Вот тут основную массу его пациентов составили уже не солдаты, а светские дамы, ран которых никто не видел, дамы, готовые платить сотни и тысячи долларов благоразумному, умеющему держать язык за зубами, опытному хирургу, который мог подтянуть как живот, так и веки, и несколькими движениями скальпеля убирал двойные подбородки и лишний жир на ягодицах.

Мой отец достиг больших успехов. К тому времени как он покинул нас в первый раз, вся Филадельфия знала: если хочется подтянуть живот, убрать лишние подбородки, изменить форму носа или увеличить грудь, прежде всего надо обращаться к Ларри Шапиро. У нас был большущий дом, плавательный бассейн с ванной с подогревом в домике для переодевания. Мой отец ездил на «порше». Матери он купил «ауди». Дважды в неделю женщина приходила убирать дом. Каждый месяц родители устраивали вечеринки, которые обслуживали специально нанятые официанты. На каникулы мы ездили в Колорадо (лыжи) и во Флориду (солнце).

А потом отец ушел, вернулся, и наша жизнь развалилась, как любимая книжка, которую читаешь снова и снова, и вдруг однажды вечером переплет отрывается и десятки страниц летят на пол. Отец не хотел прежней жизни. Тут двух мнений быть не могло. Пригород держал его на привязи: череда футбольных игр и занятий в еврейской школе, взносы за дом и автомобиль, обязанности и обязательства. Он мучился и за свои мучения мстил нам, а особенно, уж не знаю, по какой причине, мне.

Не выносил моего вида, а если я что-то делала, то обязательно не так.

– Посмотрите на это! – ревел отец, глядя на мою четверку по алгебре. Он сидел за обеденным столом со стаканом шотландского. Я жалась в дверном проеме, стараясь держаться в тени. – И чем ты можешь это объяснить?

– Я не люблю математику, – отвечала я. По правде говоря, я и сама стыдилась этой оценки. Никогда в жизни не получала ничего ниже пятерки. Но, как я ни старалась, сколько бы времени ни затрачивала, алгебра ставила меня в тупик.

– Ты думаешь, мне нравилась медицинская школа? – фыркал отец. – Ты хоть представляешь себе, какой у тебя потенциал? Ты не имеешь права пускать на ветер то, что тебе дано!

– Мне без разницы, какой у меня потенциал. Я не люблю математику.

– Прекрасно. – Пожав плечами, он отшвыривал от себя аттестационную карточку, словно от нее вдруг пошел мерзкий запах. – Иди в секретарши. Что мне до этого?

Таким он был с нами всеми – сварливый, надутый, вечно недовольный, грубый. Приезжал домой после работы, бросал брифкейс в холле, наливал первый стакан виски со льдом, пролетал мимо нас наверх, в спальню, и запирал за собой дверь. Или оставался там, или спускался в гостиную, оставлял включенной одну настольную лампу и в полумраке слушал симфонии Малера. Даже в тринадцать лет я уже знала, что непрерывный Малер под звяканье кубиков льда в стакане ни к чему хорошему не приведет.

А если отец снисходил до разговоров с нами, то лишь для того, чтобы жаловаться: как он устает, как плохо его ценят, как много он работает, чтобы обеспечить нас всем необходимым.

– Маленькие снобы, – говорил он заплетающимся языком, – с вашими лыжами и плавательным бассейном.

– Я ненавижу лыжи, – отвечал ему Джош, который действительно их ненавидел. Один спуск с горы, и Джош возвращался в отель, чтобы выпить горячего шоколада, раздражался, если мы вновь вытаскивали его на снег, и убеждал инструктора, что обморозил ноги, после чего нам приходилось ехать с Джошем в пункт первой медицинской помощи, где он раздевался до кальсон и грел ноги под горячими лампами.

– Я бы предпочла плавать со всеми в Культурном центре, – говорила Люси и не кривила душой. У Люви было больше друзей, чем у меня и Джоша, вместе взятых. Телефон в нашем доме звонил не переставая. И это тоже злило отца.

– Опять этот чертов телефон! – вопил он, если звонок раздавался во время обеда. Но нам не разрешалось снимать трубку с рычага. В конце концов, могли позвонить и из больницы.

– Если ты так сильно ненавидишь нас, зачем вообще заводил детей? – кричала я ему, бросая в глаза известную мне правду.

Он никогда не отвечал, лишь оскорблял, злился, бушевал, переполненный яростью. Шестилетний Джош был «ребенком». Двенадцатилетнюю Люси отец игнорировал или бранил. «Тупица», – говорил он, глядя на ее оценки и качая головой. «Неуклюжая», – если она роняла стакан. Так что вся его злость выливалась на меня, тринадцатилетнюю.

Согласна, в тринадцать лет выглядела я не очень. В добавление к грудям и бедрам, которые выросли у меня буквально за ночь, я обрела сложное устройство из металла и резины, которое вставили мне в рот для исправления прикуса. Я носила короткую прическу, которая, пожалуй, только подчеркивала круглую форму моего лица. Одежду покупала двух видов: мешковатую и более мешковатую, и весь год проходила ссутулясь, дабы спрятать грудь. Выглядела я как горбун из Нотр-Дама, только с прыщами и пластинками во рту. Я чувствовала себя ходячим оскорблением, сборной солянкой из всего того, с чем мой отец воевал во время работы. Он-то стремился к красоте: ее созданию, поддержанию, совершенствованию. Иметь жену, которая не только не дотягивала до эталона, но и не могла остаться худой, – это одно, полагала я... но иметь дочь, которая не оправдала надежд, просто кошмар. Я его подвела, все так. В тринадцать лет не было во мне ничего красивого, абсолютно ничего, и я это знала по тяжелому, ненавидящему взгляду отца, по словам, которые он произносил.