Чистильщик - Пол Клив

Внезапно подкатывает приступ тошноты. Мне плохо. Я отшатываюсь и почти падаю на колени. Делаю глубокий вдох и пытаюсь контролировать возникшие позывы к рвоте, но не уверен, что у меня получится сдержаться. Ноги становятся ватными, в голове — хаос. Я увидел то, что ожидал увидеть, но я не думал, что это произведет такой эффект.

Желудок пытается сбежать через горло. Прижимаю к нему руку и прислоняюсь к стене. Еще несколько глубоких вдохов, после чего я на полминуты задерживаю дыхание. Позыв немедленно проблеваться тут же, на ковре, медленно сходит на нет.

Теперь у меня четверо подозреваемых, но лучше я себя не чувствую.

Спотыкаясь, иду к лестнице и хватаюсь за перила, чтобы не скатиться вниз. Останавливаюсь на секунду, чтобы обдумать, что я только что видел. Думаю о своей матери и о том, что она считает меня геем. Может быть, поэтому мне так плохо? Потому что она думает, что я занимаюсь тем, что только что видел?

Какая-то другая мысль вертится в голове. Что-то, что я не могу никак ухватить. Вижу только ее мелькающие кончики, но когда пытаюсь поймать ее и вытащить на поверхность, она тут же ускользает. Может быть, я сумею ее поймать, если взгляну еще разочек? Не пошел бы на это ни за что на свете.

Подношу руку ко рту и кусаю себя за кулак. Почти ничего не чувствую. Рука моя пахнет потом. Думаю о том, считал ли меня папа когда-нибудь голубым.

Должен ли я вернуться и пристрелить этих мужчин за то, что из-за них мне пришлось пережить такое? Смотрю в потолок и почти теряю равновесие. Кулак все еще у меня во рту. Что бы Иисус сделал на моем месте? С моей стороны было бы весьма по-христиански вернуться и пристрелить их. Подобные противоестественные вещи только оскверняют Его имя.

А что бы папа хотел, чтобы я сделал?

Понятия не имею, почему мне интересно его мнение на этот счет. Так что я сталкиваюсь с еще одной дилеммой. Я уверен что Бог не имел бы ничего против того, чтобы я их пристрелил, а вот папа был бы против. На самом деле Бог прямо-таки заставляет меня это сделать. Я бы сделал и Ему, и всему человечеству большое одолжение. Но есть ли у меня желание оказывать Господу услугу? Пытаюсь вспомнить хотя бы одну услугу, которую Он бы мне оказал, но все, что Он для меня сделал — это отнял у меня моего отца и дал мне мою мать. Нет, я ничего Ему не должен.

Разворачиваюсь спиной к спальне. Слышу, как папа говорит мне, что есть люди, которые просто делают то, что делают, и нужно оставить их в покое. Никто не имеет права судить тех, кто влюбляется в людей своего пола. Вот что бы он сказал. Только я его не слушаю, потому что он уже умер, а люди такими вещами не занимаются.

Так, для одной ночи достаточно. Когда я позвоню завтра и расскажу про труп Кэнди, останется только четыре человека, за которыми надо будет внимательно следить. Уже поздно. Если я не поеду сейчас домой, то завтра могу опять проспать. Меня уже не должно было быть в этом треклятом месте.

Но это шанс. Я уже в доме. Пистолет у меня уже с собой. И ни один из них не подозревает о моем присутствии. Они слишком поглощены друг другом. Значит ли это, что они заслуживают смерти? Единственное, что я знаю: они оба вызвали это безумное отвращение, за что и должны поплатиться. Никто не имеет права проделывать со мной такие вещи. Никто.

И все же их ли это вина?

Господи! Как я вообще могу задаваться этим вопросом? Что я за человек после этого?

Я Джо. Я Судья. Я сильный, все держу под контролем, и то, что я решу, будет моим решением, а не Господним. И не папиным. Мне все равно, что они оба подумают.

Возвращаюсь к спальне. Останавливаюсь у двери. Прицеливаюсь. Но курок не спускаю. Вместо этого обдумываю техническую сторону вопроса. Пули совпадут с теми, что были найдены в теле одной из моих предыдущих жертв. Еще одно преступление серийного убийцы, и это их здорово запутает. Почему он выбрал жертвой голубого полицейского? Но какая мне будет польза, если другие детективы заподозрят, что кто-то за ними охотится? Смогу ли я проникнуть в их дом, если вдруг понадобится? Или в их номера, снятые в мотеле на одну ночь?

Я делаю шаг назад, но пыхтение и мычание из спальни как будто только становятся громче. Пружины в кровати скрипят так, будто вопят от ужаса. Прижимаю руки к голове, но это не помогает. Стискиваю правое ухо дулом моего «глока», левое — пальцем, но думать от этого легче не становится. Звуки никуда не исчезают. Единственный способ от них избавиться — или застрелиться самому, или пристрелить их. Но мне не надо убивать их. Я не животное. Я могу все это обдумать. Я умею отличать хорошее от плохого.

Больной человек ворвался бы сейчас в спальню и устроил пальбу, потому что больные люди не умеют контролировать свои действия. Безумие — юридический, а не медицинский термин. Морально нездоровые люди, убийцы и насильники, не являются безумными, они только используют этот предлог, чтобы обжаловать приговор. Действительно больные люди не понимают, что они делают. Они никогда не пытаются избежать наказания. Их ловят прямо на месте преступления, забрызганных кровью и насвистывающих мотивы Барри Манилоу.

И только у здоровых людей есть выбор.

Я опускаю пистолет. Я мог бы убить их просто так, просто потому, что я здесь. В жизни надо принимать то, что она нам преподносит в этом безумном, шиворот-навыворот вывернутом мире. А иногда надо что-то упустить, если тебе светит что-то лучшее. Жизнь — как асфальтированная дорога, от которой отходят множество грунтовок.

И сейчас, стоя в холле у человека, которого никогда раньше не встречал, я как раз на таком перекрестке. Воспоминание в голове, которое я никак не могу вытащить наружу. Подкатывающая головная боль. Дрожь. Пот, стекающий по телу. Озноб. Убить их? Подкинуть еще парочку трупов в это расследование? Или это только ухудшит мое положение?

Спускаюсь вниз. Кухня забита всякими приборами из нержавеющего металла, которые стоят больше, чем я смогу заработать за год. Присаживаюсь за кухонный стол на барный стул и кладу «глок» перед собой.

Догадаться, что Трэверс голубой, было просто — календари. Ключевое слово тут было — «компенсация». Зная, что на пустой желудок хуже думается, я открываю холодильник и шарю внутри в поисках какой-нибудь еды. В конце концов делаю себе бутерброд с солониной — парень Трэверса, похоже, превосходный повар. Прихватываю баночку коки — в конце концов, на нее скидка, — чтобы промочить горло. Шипучая пена смывает все мои фантазии на тему того, что звуки, которые до меня доносятся — все что угодно, только не двое мужчин, переживающие лучшие моменты своей жизни.

Наверху кровать бьется об стену, как будто и она хотела бы выскочить через входную дверь с полчаса назад. Сажусь к барному столику и начинаю водить пальцем по его краю.

Ресторан полон голосов, вкусных запахов, хороших людей, приличной музыки и теплой атмосферы. У официанток идеальные прически и стройные фигуры, которые подчеркнуты облегающей формой. Все остальные приложили максимум усилий, чтобы не выглядеть слишком официально — джинсы, симпатичные футболки, навороченная обувь.