Август - Кнут Гамсун

Звезда Эдеварта восходила. С того памятного вечера в гостиной у Йоакима, когда был основан Полленский сберегательный банк, все только и говорили о нём, все восхваляли его, а уж Поулине — та пуще всех.

— Да-да, он достойный человек, а уж насчёт того, что бедняк... — говаривала она у себя в лавке, стараясь поддержать его славу, — это ж надо: выложить пять тысяч крон, не моргнув глазом! Вот что значит побывать в Америке!

Однажды утром Поулине постаралась оказаться наедине с ним и от смущения начала хихикать и шутить:

— Только не сердись на меня, но ты такой хитрюга. А я-то ходила и всё думала, как бы подсунуть тебе несколько эре на табак. Зря старалась, теперь и сама вижу!

Эдеварт не хотел продолжать этот разговор и, желая переменить тему, начал сам спрашивать:

— Куда это ты собралась? Ты у нас такая нарядная сегодня!

— Куда я собралась? Ты разве не знаешь, что сегодня церковный праздник?

— Ну праздник, так что с того?

— Вот видишь, ты этого не знал. Боюсь, ты слишком заработался, давай лучше приоденься и пошли со мной в церковь.

— Нет, — ответил он, — я хочу наконец написать письмо.

С превеликим удивлением он наблюдал, как Поулине прихорашивается, взбивает волосы и всё никак не наведёт красоту. Может, люди правы, когда говорят, будто она ходит в церковь из-за капеллана? Дорогая Поулине, думает он, милая маленькая Поулине из далёкого детства. Сегодня она надела кольцо со змейкой, которое он когда-то презентовал ей, но кольцо как было, так и осталось слишком большим для её тонких пальцев, поэтому она носила его на шее, на чёрной симпатичной ленточке. Маленькая Поулине, прошли годы, прошло время, но она, чистая душой, исполненная внутреннего трепета, до сих пор носит украшение тех детских лет.

— Я охотно пошёл бы с тобой, только вот письмо... — сказал он.

— У нас превосходный священник. Ты его когда-нибудь слышал?

— Нет.

— Держится ну совершенно как мы с тобой, разве что говорит поскладней. Хотя ты у нас знаешь английский, а это ещё благородней, но что до меня, то я никогда не встречала никого, кто умел бы говорить, как он. А ты, выходит, даже и не видел его?

— Нет.

— Очень красивый мужчина. Глаза голубые, ну, как у нас, и бороды нет, разве что немного волос на щеках. У тебя вот усы есть, а у него нет, может, из-за того, чтобы ему ничего не мешало во время проповеди.

— Конечно, конечно, — сказал Эдеварт и слегка отвернулся.

— Да, Эдеварт, — продолжила она, — мало быть просто богатым и держать в банке пять тысяч, вот ты бы сходил как-нибудь со мной и послушал проповедь, даже и перечислить нельзя всего, что он знает, я понятия не имела о многих вещах, пока не послушала его. Говорят, его скоро поставят профессором над всеми священниками.

— Должно быть, он и в самом деле замечательный человек.

— Он всё знает про Бога и всё может объяснить, он даже знает, как будет «Бог» по-древнееврейски, представляешь, как здорово! Я была бы очень рада, когда б ты сам это услышал.

Эдеварт скорчил растерянную мину и промолвил:

— Я вообще мало что знаю.

Поулине продолжала свою речь:

— Вот в пасхальной проповеди он помянул о том, что Иисус в беседе с Пилатом перешёл на другой язык. А сделал он это потому, что Пилат прибыл в Иудею из Рима и, стало быть, не умел говорить по-еврейски.

— Интересно, — сказал Эдеварт, — надо было порасспросить об этом Папста, ты ещё помнишь Папста? Ну того старого еврея-часовщика.

Да, Поулине его помнила, имя помнила, да и чего тут помнить, ну Папст и Папст, нечего уходить от разговора. И вдруг она поспешно управилась с волосами и собралась идти.

— Мог бы и пойти со мной, — обронила она через плечо.

Он же стоял и глядел ей вслед. Покуда он болтался в эмиграции и разбирался в своих отношениях с Лувисе Магрете, разве и его душу не согревала вера в Бога? Но теперь, вспомнив о вере детских лет, он не признал её, вера отошла, поблёкла. До чего ж безразличны были для него слова сестры, столь важные для неё самой! Всё это не имело для него смысла, он даже не понимал, о чём речь, — сплошь благочестивая болтовня. Как мало его занимало название Бога по-древнееврейски и все прочие библейские штучки! Папст был совсем другой, такой гигант мысли, с карманными часами, которые то шли, то стояли, а ещё молодые годы, и гул ярмарки, и женщины, и мимолётные интрижки, безумства, дни шкиперства, переход вдоль берега, Доппен, ветер в три балла...

Впрочем, и эти впечатления молодости Эдеварт в глубине души вспоминал с глубоким равнодушием, он не улыбался, он не получал удовольствия от воспоминаний, всё это было давным-давно и быльём поросло, он побывал в Америке, воспоминания сошли на нет, но взамен он не получил ничего.

А Поулине ушла. Разве она не стояла вот только что перед ним, не прихорашивалась для другого, а что, собственно, значит «для другого»? То, что и Поулине тоже человек и что её сердце подвластно страстям. Зов сердца деспотичен, Поулине трудилась всю неделю не покладая рук, но в воскресенье она послушалась зова сердца и отправилась в церковь — полмили туда, полмили обратно. А на какие жертвы пошёл бы он сам, повинуясь зову собственного сердца? Впрочем, его сердце молчало. Может, он просто какой-то выродок? Без сердца и без зова?

— Ты чего это стоишь? — окликнул его Йоаким от дверей дома, явно вознамерившись завести с ним беседу. — Сегодня воскресенье, разве тебе не надо приодеться?

И в самом деле, чего он стоит здесь, посреди двора? Ведь не ответишь же, что стоит он, пытаясь снова стать человеком.

— Я просто разговаривал с Поулине, — ответил он. Неспешными шагами Эдеварт покинул двор, прошёл мимо усадьбы Ездры, вышел за околицу. Там всё было спокойно и тихо, лишь трепетали листья осины да маленькая пичужка перепрыгивала с ветки на ветку. Он сел. Время от времени издалека доносился звон коровьих колокольчиков, тёплый звук, милый его ушам. Звон то удалялся, то приближался, как перелётный псалом, заставлявший его шептать: «О Боже, о Боже!», шептать без всякой цели, просто так.

Он снова стал тем, чем был прежде. А зачем, спрашивается? Вернувшийся домой американец Эдеварт Андреасен не какое-то там чудо, он стал таким, каков он есть, то есть опять стал человеком. Можно ли сказать, что жизнь плохо с ним обошлась? Сделала его не тем, к чему он был предназначен, столкнула с пути истинного? Да ничего подобного. То, чем он был двадцать лет назад, опустилось теперь на самое дно, то, чем он стал позднее, со временем откладывалось в нём, слой за слоем, теперь уже ни от чего нельзя было отделаться, вот он и сидел с этими своими слоями, настоящий законченный бродяга.

Тогда к чему же раздумья, что его так угнетает? День выдался ясный, и не простой, а воскресный, праздничный, в кустах возятся малые птахи, позванивают колокольчики, вереск растёт, лес покоится в сладкой тишине — и такая серая безнадёжность на душе. Неужели в нём что-то разрушено, что-то испорчено, может, от него дурно пахнет? Ха-ха-ха! Какие заковыристые вопросы! Никаких особых забот у него нет, и кости у него целы, и в кармане у него несколько сот крон, и на ногах у него башмаки с толстыми подметками, так чего ж ему недостаёт? Может, всё дело в том, что он — вернувшийся из дальних странствий бродяга? Он сам себя не узнавал, наследие родной земли обратилось в ничто, даже суеверия и предрассудки куда-то подевались, а ведь были частью его сути, теперь же их нет и в помине. Умалилась его духовная жизнь, он стал ничтожеством.