Букет алых роз - Лев Овалов

Долю длилась эта утомительная гонка…

“Бьюик” то вырывался вперед, то его задерживали какие-нибудь случайные препятствия; Эджвуд петлял, хитрил, норовил обмануть своих преследователей; на одном из перекрестков резко затормозил, развернулся, поехал навстречу “Победе”.

Пока “Победа” разворачивалась, он опять выиграл несколько минут.

Эджвуду во что бы то ни стало нужно было уйти от преследователей. Он вел машину все скорей и скорей, не обращая внимания на случайные препятствия, не обращая внимания на прохожих… Так, в бешеной и утомительной гонке, он добрался до своего излюбленного Серпуховского шоссе. Здесь он опять устремился вперед, выжимая из машины все ее силы.

“Победа” задыхалась, изнемогала, но все шла, шла; передняя машина не могла от нее оторваться. Не могла, а оторваться ей было очень нужно.

Внезапно неподалеку от переезда “бьюик” свернул к железнодорожному полотну.

Издалека гудел приближавшийся поезд.

По-видимому, беглецы спешили опередить поезд и перескочить линию, рассчитывая, что поезд перегородит путь “Победе” и “бьюик” выиграет таким образом еще несколько минут, которые в конце концов могли решить успех этой головокружительной гонки.

Поезд находился в километре—полутора от переезда, не больше. Стрелочница опускала шлагбаум.

“Бьюик” задержался на мгновение у шлагбаума, Жадов выпрыгнул из машины, подскочил к стрелочнице; из “Победы” было видно, как Жадов отшвырнул стрелочницу в сторону, шлагбаум пополз вверх, и “бьюик” въехал на переезд.

Но он не пересек линию, а свернул вдруг на параллельную колею и, подпрыгивая, помчался по шпалам.

Поезд, чуть замедливший ход у дачной станции, миновав и ее, и будку стрелочника, снова стал набирать скорость.

Впереди мчался поезд, и параллельно с ним, почти бок о бок, мчался автомобиль…

И на глазах у всех находившихся в этот момент на переезде произошел трюк, который очевидцам этого зрелища приходилось раньше видеть лишь в приключенческих кинокартинах.

Поезд и автомобиль двигались параллельно друг другу. На ступеньке автомобиля стоял Жа-дов. Автомобиль прыгал по шпалам.

Мчался поезд… Мчался автомобиль… Бок о бок!

Жадов вытянул руку и опустил. Не получилось!

Автомобиль снова поровнялся с одним из вагонов. Жадов снова протянул руку… Его точно? рвануло! Он мотнулся в воздухе…

Сорвется!

Нет, он уже висел на поручне вагона…

Сорвется! Нет, подтянулся. Вот встал на ступеньке… Еще мгновение — и Жадов исчез в вагоне.

“Бьюик” сразу сбавил темп, поезд прошел мимо него и умчал Жадова. Немедленно из “Победы” выскочил один из сотрудников и побежал к будке стрелочника, чтобы срочно сообщить о побеге Жадова на ближайшую станцию.

Находиться на линии было рискованно, каждую минуту мог пройти встречный поезд.

“Бьюик” развернулся, стал поперек линии, попытался съехать, скатился с насыпи, перевалился через канаву, уперся радиатором в землю, и, тоже как в кино, перевернулся и замер, задрав кверху колеса.

Евдокимов и его помощники подбежали к месту аварии.

— Дела! — сказал кто-то из них и полез вниз, к перевернутой машине.

— Смотри, поосторожнее! — крикнул другой. — Не забудь, эта машина пользуется дипломатической неприкосновенностью!

— Ну, ноги дипломаты ломают так же, как и все смертные, — отозвался первый и попытался заглянуть в машину.

В это мгновение передняя дверца машины дернулась, дернулась еще сильнее и отворилась, и из нее показался довольно-таки помятый Эджвуд.

С очевидным трудом он выбрался из машины, на четвереньках взобрался на насыпь, отряхнулся и, ни на кого не глядя и ничего не говоря, кое-как заковылял к станции.

Евдокимов вспомнил, что ему говорил Эджвуд, не выдержал и громко сказал:

— Да, надо понимать, с кем имеешь дело! Эджвуд не оглянулся.

Когда он отошел сравнительно далеко, Евдокимов спустился и заглянул в машину.

Заднее сиденье отвалилось, и на потолке, превращенном волею случая в пол, валялись части рассыпавшейся от толчка коротковолновой радиостанции; Эджвуд наврал, что ее уничтожили; он явно рассчитывал, что его дипломатический иммунитет помешает произвести осмотр его машины.

Всего этого было достаточно, для того чтобы предъявить мистеру Эджвуду серьезный счет.

— Да, — сказал Евдокимов, задумчиво посматривая на машину. — Вот и все, что осталось от штаба повстанцев, так успешно боровшихся с коммунизмом под нашей Москвой. Но медлить нечего. Надо сейчас же разослать телеграммы по всем точкам. Пусть господин Жадов не надеется…

Делается это очень просто: ответственного чиновника посольства, иногда даже самого посла, а чаще одного из советников посольства, приглашают в Министерство иностранных дел и вручают ноту о нежелательности пребывания в данной стране того или иного сотрудника посольства; на языке юристов это называется объявить данное лицо персоной нон грата.

Государство не обязано указывать мотивы такого объявления, хотя обычно это делается; посольство и вообще все те, кому это надлежит знать, отлично знают, что именно сделано или делало нежелательное лицо и что в газетных сообщениях обычно называется деятельностью, несовместимой с официальным положением.

Так было и на этот раз. Правда, мистер Роберт Д.Эджвуд не принадлежал к рангу высокопоставленных дипломатов, но поскольку он все же пользовался дипломатической неприкосновенностью, посольству, чиновником которого он числился, было объявлено, что дальнейшее пребывание этого господина в нашей стране нежелательно.

Обижаться на это решение не приходилось. Обращаясь к той самой русской пословице, которой воспользовался Эджвуд в одном из своих разговоров с Евдокимовым, можно было сказать, что вор был пойман за руку, что опять же на языке дипломатов и юристов туманно называется вмешательством во внутренние дела страны своего пребывания.

Анализ деятельности мистера Эджвуда с несомненностью свидетельствовал о том, что по роду и характеру своих занятий у себя на родине он принадлежал не столько к дипломатическому ведомству, сколько…

Но не будем подчеркивать то, что очевидно без всяких подчеркиваний.

Вполне возможно, что мистер Эджвуд еще долго занимался бы своей несовместимой с его официальным положением деятельностью, если бы не его беспримерная наглость. Мистер Эджвуд самоуверенно вообразил, что именно он-то и является в Москве той карающей десницей, которая должна и может настигать грешников, неугодных и неприятных его хозяевам.

И еще неизвестно, кто был лучше или, вернее, хуже — Эджвуд или Жадов, непосредственный убийца или его вдохновитель!