Долгая нота. (От Острова и к Острову) - Даниэль Орлов

— Спасибо, дядя Сеня, — Валентин почувствовал, что тошнота отступает. — Я что-то… Очень уж это неожиданно. Такое ощущение, что я стал как бы не я.

— Вот здесь употребление «как бы» вполне контекстуально оправдано.

— У тебя вообще как со здоровьем, не бывает проблем? — Людмила участливо смотрела на Валентина.

— Спасибо, всё нормально со здоровьем. Я йогой занимаюсь.

— Ядя Аля заболел, — неожиданно подала голос девочка.

— Заболел дядя. Да. Сейчас мы дяде нальём крепкого индийского чая, и дядя сразу поправится. Индийского чая для индийского йога.

— Индийские йоги: кто они? По последним исследованиям советских учёных, они не индийские, а соловецкие, — засмеялся Семён Эдуардович.

Валентина усадили на диван, где ему на колени моментально забралась девочка. Она вцепилась обоими ручками в рукав рубашки и стала раскачиваться.

— Если хочешь, Валька, я тебе как-нибудь покажу дом, где отец твой жил.

— Конечно! — Валентин оживился. — Мама говорила, что возле Чистых прудов.

— Неподалёку. Там теперь сын Бориса живёт. Старший. Но, думаю, что знакомиться с ним тебе не нужно. Он о твоем существовании не подозревает. Взрослый человек, мой ровесник. Для него такие открытия могут инфарктом закончиться. Хотя, — Семён Эдуардович отхлебнул из чашки, — с другой стороны, это же твой брат.

— Нет, дядя Сеня, спасибо, но знакомиться не стану. Мне прошлая отцовская семья неинтересна. И маме неинтересна. Она рассказывала, что они с папой жили так, словно и нет никакой другой семьи. И отцу так было проще, и ей.

— Значит, и правильно. Мы с твоим сводным братом общий язык не особо нашли. Мне казалось, что он отца ко мне ревнует. Борис Аркадьевич, по его мнению, чересчур много времени мне уделял. И ничего в том странного, конечно, нет. Действительно, каждый день с ним занимались. Диссертация с трудом выходила. Вначале вроде и ничего шло, когда материал систематизировался, а как дело до выводов дошло, так полный караул начался. Стык двух наук — филология и история. Казалось бы, черпай отовсюду, пригодится, но всё что-то не шло. Вот и возился он со мной. Вообще, мы с твоим братцем даже внешне чем-то похожи. Вон, носы у нас одинаковые, лбы, даже цвет глаз. Только я рыжий, а он шатен. Точно ревновал! Я же на дачу к ним ездил, жил там неделями, в то время как Михаил…

— Его Михаил зовут?

— Михаил. Миша. Мишка-каторжник. Его так Борис Аркадьевич за упорство и усидчивость прозвал. Михаил в городе оставался, работал. В КБ каком-то суперсекретном. Попал сразу после распределения и сразу соискательство оформил.

За полтора года кандидатскую защитил. Конечно, талантливый, в отца. Но вот характер… Важный ходил, вечно угрюмый, насупившийся, словно обязаны ему все. Это он в жену Бориса. Она… — тут Семён Эдуардович, хлопнул себя по коленям, — так. Кажется, я неделикатен. Пусть их. Нет никакой другой семьи. И не было никакой другой семьи. А на тебя, отличник, смотрю и вижу Бориса Аркадьевича. Честное слово. Думаю, что молодым он точно таким как ты был — целеустремлённым и очень ранимым. С возрастом ранимость пройдёт, придёт уверенность, — Семён Эдуардович положил руку Валентину на плечо, — Будешь всеобщим любимцем, душой компании. Девушки юные и прекрасные тебя, конечно, своим вниманием избалуют. А то как же — такой красавец. Но думаю, что женское внимание тебе не повредит. Небось, уже роман с москвичкой завёл? А? Признавайся.

Валентин вспомнил о сегодняшней утренней встрече и испугался, что опять покраснеет.

— Это у меня пока не в планах.

— Не в планах у него, — передразнил Семен Эдуардович, — Это, Валька, редко у кого в планах бывает. Случается само собой. Думаешь, я планировал с Людмилой?

— Так-так, прошу не выдавать семейных секретов, — Людмила появилась на пороге комнаты с чайником и тарелкой беляшей. — Я полагаю, что планировал, причём давно. Ещё когда лекции нам на втором курсе читал, уже тогда посматривал в мою сторону.

— Конечно посматривал! Такая симпатичная девушка. Я на всех симпатичных девушек посматривал. Но ничего особенного не планировал. Оно само случилось.

— Нахал! — Людмила демонстративно ударила Семёна Эдуардовича полотенцем. — Конечно, завидный жених. Кандидат наук, живёт в центре. Я за него сама всё спланировала. И видишь, как всё прекрасно вышло? Правда, он десять лет не мог мне предложение сделать, поскольку забыл о моём существовании. Я уже закончила и к себе в Ленинград уехала в Пушкинском доме работать.

— Среди старпёров одних.

— Не обижай моих дедушек. Эти дедушки меня за тебя, между прочим, и сосватали. Если бы они меня на конференцию в Киев не послали, мы бы с тобой и не поженились.

— А что в Киеве? — Валентину стало интересно.

— А в Киеве у нас с Семёном Эдуардовичем случилось незапланированное им и желаемое мной. Ты уже большой, тебе можно про такое. Через неделю он прискакал ко мне в Ленинград. А через три месяца я уже была Эскина и переехала к нему в Москву, в коммунальную квартиру… Из отдельной двухкомнатной в Купчино. Ужас!

— Представляешь, отличник, — Семён Эдуардович обнял жену за талию, — эта чудесная женщина убедила меня, что была в меня влюблена со студенческих пор. И я поверил. А папе она моему как понравилась!

— Папа у тебя золотой.

— Папа у меня золотой. И жена у меня золотая. И дочка золотая. Валентин, ты жениться не торопись. Женишься на Мариночке. Она подрастёт, станет красавицей-раскрасавицей, а ты станешь моим зятем. И будет у меня зять золотой. Устраивает такой вариант? Ты ей понравился. Мы все свидетели.

— Обязательно, Семён Эдуардович, — Валентин принял нарочито серьёзный вид, — надо только у мамы спросить. Вдруг не позволит…

Молва про Татьянин роман по Острову разнеслась быстро. Ну и правильно, судили тётки в очереди, довольно ей одной с ребёнком мыкаться. Местные сплошь алкаши да бывшие уголовники. Толковые все на материк уехали. Тех, что остались, давно разобрали. А Татьяна женщина заметная, эффектная. И уж не девочка — замужем побывала. Этот же московский профессор — мужчина «сурьёзный», обеспеченный. Женится, увезёт с собой в Москву.

Москва казалась островитянам местом неземного изобилия, стороной полукопчёного сервелата, растворимого кофе и бадаевского шоколада, традиционно привозимых из поездок в столицу. О Москве сплетничали, Москвой попрекали, на Москву пеняли. Сравнивали с Ленинградом, всякий раз в пользу последнего, но продолжали ездить «за покупками».

Татьяну огромный город не манил. Конечно нет-нет, да и закрадывалась против всякого здравого разумения мысль, что, даст Бог, и сложится у неё с Борисом что-то до такой степени вечное, что заберёт он её к себе: женой ли, любовницей — только ближе к себе. Но в своих фантазиях видела она их с Борисом в четырёх стенах, за которыми позволялось быть всему что угодно. И это «всё что угодно» её не волновало и не звало. Москва, Ленинград, посёлок, Петрозаводск — не важно. Она чувствовала, что уже живёт в одном с Борисом пространстве, где только их электричество и только их воздух. «Любви моей ты боялся зря, не так я страшно люблю», — тихонько напевала она услышанную от студентов песенку на простоватый, щемящий мотив, заклеивая на зиму стёкла вымоченными в крахмале полотняными лентами или перебирая гречневую крупу. Уложив Ваську, она обычно принималась за работу по дому, на которую не чувствовала прав отвлекаться, пока сын делал уроки или играл. Она словно боялась сыновней ревности и старалась не обделить мальчика вниманием и заботой, стесняясь сильного своего женского чувства. И когда Васька засыпал, уютно обняв и уткнувшись носом в игрушечного мохнатого пса, у неё захватывало дух не от нежности к сыну, а от другой, выпестованной разлукой и письмами. Стыдясь и коря себя, она иной раз не выдерживала и ласкала своё тело в темноте на горячей и влажной от пота постели, скрытая от остального мира цветастой занавеской. И потом, выгнувшись, разметавшись, той же ладонью зажимала себе рот, глуша выходящее со слезами и стоном вожделение. И потом долго-долго шептала: «Боренька», пока тяжёлый сон не смаривал и не спасал её исстрадавшееся сознание.