У расстрельной стены - Сергей Зверев

Он вдруг припомнил полный безнадежного отчаяния и смертельной тоски взгляд расширенных глаз, снова отчетливо услышал хруст костей и, почувствовав приступ тошноты, сжал зубы и коротко выругался.

«Нет, брат, так у нас дело не пойдет. Все, возьми себя в руки, тряпка! Красноармеец, чекист, мужик, в конце концов. Все, бреемся, умываемся и… в библиотеку, черт бы тебя подрал! Как нас учит товарищ Островский: «Всю жизнь и все силы надо отдать самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить!» Жить, а не барышню-истеричку из себя изображать. Все, идем умываться и приводить себя в порядок, а то смотреть противно!»

Вполголоса напевая про белую армию и черного барона, Матвей быстренько собрался, тщательно начистил сапоги и, затянув на шинели командирский ремень, отправился повышать свой культурный уровень.

Библиотеку Дергачев нашел не без труда — спасибо, случайно встретившиеся мальчишки подсказали. Чувствуя некоторую неуверенность, он потянул тяжелую дверь и вскоре уже стоял перед барьерчиком, отделявшим библиотекаря, сидевшую «на абонементе», от посетителей.

— Здравствуйте, — напуская на себя серьезность, облокотился Матвей на барьерчик. — Мне бы книжек каких почитать. Для самообразования и, так сказать, для повышения.

— Здравствуйте! Вы, товарищ командир, у нас записаны? — Девушка вскинула взгляд, и он вдруг сразу понял, что же имели в виду всякие там поэты и писатели, когда рассказывали, как их герои «тонули в глазах любимой»! Вот в этих серо-зеленых можно было утонуть точно — в них было все: и живой, радостный свет весеннего солнца, и трогательная нежность молодой майской зелени, и затаенная женственность, и чисто девичья застенчивость, и многое, многое другое, что трудно передать словами — он это просто чувствовал.

— Нет, не записан, — кашлянув в кулак и стараясь не дышать в сторону библиотекарши, сдавленным голосом ответил Матвей. — Вот, только собираюсь.

— Сейчас мы с вами заполним формуляр. — Глуховатый голос, конечно, уступал в красоте глазам, но и в нем слышались мягкие бархатистые нотки — ничего общего с высоким, а в злобе и истерично-визгливым голосом Зинаиды. Нет, эта — сразу видно, что из городских, образованных — другая: не баба, даже и не девка — барышня. Может, родители и из бывших, прикидывал он, механически отвечая на вопросы о фамилии, имени и месте жительства. Место работы, со слов нового читателя, девушка записала коротко: «НКВД». — Теперь вы можете пройти к стеллажам и выбрать нужные книги. Вас интересует что-то конкретное?

— Да нет, я так, — смутился Матвей и тут же помрачнел, злясь на свое неумение разговаривать вот с такими девушками. — Похожу, посмотрю…

Минут двадцать пришлось побродить между стеллажами, уставленными книгами. Чуть дольше он задержался у полок с произведениями классиков, но не потому, что так уж любил произведения Гоголя и Салтыкова-Щедрина или жаждал прочесть толстенные романы бровасто-бородатого Толстого. Просто именно с этого места было удобнее всего незаметно рассматривать зеленоглазую хозяйку тихого бумажного царства. И чем дольше Матвей любовался девушкой, тем сильнее чувствовал, как в душе рождается нечто похожее на робость и неуверенность, какое-то щемяще-острое чувство понимания того, что в народе издавна озвучивалось простой и понятной присказкой: «не по Сеньке шапка!»

«Кто она, и кто я, — мрачнея, прикидывал он. — Сразу же видно — культурная. Небось и в институтах обучалась. А у меня два класса церковно-приходской и еще пяток вечерней школы в Воронеже. Ни слова толком сказать, ни жрать культурно не умею. И как к такой подкатишься? В кино позвать? Просто погулять, мороженого поесть? Ага, по грязи мартовской да по снегу мокрому… Была б хоть весна настоящая — май там, черемуха, и все такое. Ладно, Матвей Федотыч, поживем — увидим!»

В итоге Дергачев положил на полочку барьера «Красное и черное» Стендаля, «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого и сборник речей Сталина.

— Запишите, — буркнул он, напуская на себя строгость и суровость. — На сколько даете? В смысле, сдавать книжки когда надо?

— На десять дней, — не поднимая головы, ответила девушка, вписывая книги в заполненный формуляр. — Но если немного и задержите, то ничего страшного. Вот здесь, пожалуйста, распишитесь…

Значит, прикинул Дергачев, через десять дней можно прийти сюда снова и увидеть это хрупкое зеленоглазое чудо с таким приятным мягким голосом. Или даже раньше — книги-то можно и быстро прочитать. Хотя быстро вряд ли получится — это уж как работа позволит…

При мысли о работе Матвей вновь почувствовал, как к горлу подкатывает мерзкая тошнота, и торопливо достал из кармана пачку «Беломора». Закурил, сделал несколько глубоких затяжек и раздраженно отшвырнул папиросу — стало еще хуже. Перед глазами всплыл образ девчушки из библиотеки, и настроение испортилось окончательно.

Как же все просто и ясно казалось вначале: есть важное поручение партии и правительства — и далеко не каждому такое доверяют! Можно сказать, сам товарищ Сталин доверил важнейшее и серьезнейшее дело! Врагов народа к стенке ставить — не пиво у ларька хлестать и не печенье на складе перебирать. Тут без внутренней силы и веры в свое дело никуда. Сила-то есть, а вот с верой, как выясняется, не так все просто.

Как тот мужик смотрел-то перед смертью… Да еще и про невиновность свою что-то там шептал. Сталина поминал, сволочь! А вдруг не сволочь, а? Ну, вдруг? Вот попадет такой, кто духом чуть послабже, в руки Сидорова — так через час-другой подпишет любую бумажку! Во всем признается: и в связях с троцкистами, и в том, что на вождей покушение замышлял, и как Кремль взорвать мечтал! Да что там — даже про кошку, которую в детстве из рогатки подшиб, расскажет. А как не расскажешь, если молотком по пальцам или еще что похуже… Что — здесь таких, как Сидоров, нету? Есть, конечно. Вон, тот же Мангулис как посмотрит своими глазками змеиными да как спросит что тихим ласковым голосочком, запросто можно в штаны наложить! И без всяких пыток.

За короткий срок службы под началом коменданта административно-хозяйственного управления НКВД Дергачев уже достаточно увидел и многое узнал. Теперь он не по дурацким сказкам, а по личному опыту знал, как ведут приговоренного в узкий коридорчик, в конце которого находится обычная тюремная дверь, арестант-то думает, что его переводят в другую камеру, и почти всегда идет спокойно, не дергается. Только вот за дверцей той не камера. «Обманка» это все. За дверью той лифт грузовой, из которого тело мертвое прямиком в кузов полуторки попадает, а затем и в топку крематория на Донском. Или еще куда…

По рассказам Мангулиса и знакомых вахтеров-«вертухаев» знал Матвей и то, что ведут себя арестанты по-разному — это когда им сообщают, что все прошения о помиловании отклонены и приговор расстрельный остается в силе. И ждет бедолага свой час последний, от каждого лязга вздрагивает, к шагам в коридоре прислушивается — не за ним ли идут… И приходят. И предлагают «с вещами на выход» — мол, в другую камеру пожалуйте. Только вот ведь какая петрушка получается: некоторые прямо-таки по-звериному чуют, что все, конец пришел! Тут уж кто в ступор впадает, кто буйствовать начинает, а кто и в штаны кладет — всяко бывает. С такими разговор короткий: мигом скручивают и волоком все в тот же коридорчик доставляют. А там, в уголке, он с револьвером на изготовку. И конец для всех один — тупоносая пуля из «нагана»…