Львы в соломе - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

как он ест — как будто жуют стакан, — я спрятал записку Васьки-летуна в карман.

Прилетел он утром, как обещал. Чуть раньше, собрав белые камни, мы выложили ниже рабочей площадки: «Дурак». Васька это слово заметил, ложась на левое крыло, пролетал дважды, крутил головой, словно не верил глазам. Какова все-таки сила фольклора! Как трясся плотным телом, мстительно гыкал Сандро-Фанера, следя за сатанинским пилотажем Васьки-летуна!

Не сбросив груза, Васька улетел, наверно, обиделся: носился среди холмов, пропадал надолго, снова появлялся. Не слышно стало его, вроде улетел, но вдруг, направляясь к сейсмографам, переходя наискосок площадку, я обомлел, остановился. Аэроплан беззвучно падал на тополя возле реки. Донесся немощный, кудахтающий звук, и рухнул он то ли в реку, то ли еще куда. Все, кто был на горе, ждали взрыва.

Колька Шустов, шофер, не выдержал — кинулся к стоящему у огородного плетня «газику». Догнав Кольку, втиснулся в машину и я. Она не заводилась никак, но уже катилась вниз, громыхала разбитым капотом. Ехали по крутым, кривым улочкам, и на ветровое стекало набегали тени от высоких тополей. Я крутился на заднем сиденье, ловил просветы между деревьями: нет ли дыма?

Не было ни огня, ни дыма. Сел аэроплан на лужайку шагов двадцать шириной. Слева — тополя стеной, справа, под обрывом, — глубокий прозрачный Зай. Плыли вниз по течению две белые козы, жалобно кричали. Перекликались всюду, горланили гуси.

И шли к аэроплану три женщины — быстро, с недоброй решимостью. Семенила впереди сухонькая старушонка с тяжелым полотенцем в руке. Обогнав женщин, мы подъехали к Ваське, но нас он не заметил. Щурясь от сигаретного дыма, поигрывая блестящей зажигалкой, дожидался женщин.

— Это что же ты, идол, с неба валишься, скотину насмерть пугаешь? — крикнула бабка, но близко к аэроплану не подошла, как не решилась пустить в ход по горячке захваченное мокрое полотенце. — А ежели б дите тут играло?

— А мне видно сверху все!.. — без особой живости пропел Васька-летун. И добавил утомленно: — Падать было некуда, бабуся… Бензин кончился, я больше не буду.

— Белзин, белзин… — проворчала бабка, послушала, как сипит что-то, булькает в моторе, махнула рукой: — И впрямь, как мой самовар! И то хорошо — в огород не залетел…

Васька курил и молчал, поскрипывал под его локтем хрупкий плетень; затуманенно смотрел то на женщин, то на пропеллер, от него до плетня — два метра, не больше.

— Коза-то моя! — всплеснула руками старушка и довольно ловко побежала.

За ней последовали и остальные две.

— Привет! — сухо поздоровался, с нами Васька-летун. — Оценил ваш юмор. Иначе бы не сел — за это мне строгача влепят, если пронюхают, ясно?

На ходу расстегивая реглан, он уходил от нас вдоль берега, вслед за женщинами. Бросив на траву кожанку, принялся снимать рубаху, обернулся, крикнул:

— Выгружайте мешки, товарищи Салтыков и Щедрин!.. Козу вытащу из воды!..

Потом я провожал его в обратный путь. Влезая в кабину, он зацепился за что-то регланом, обронил большой, стершийся до блеска бумажник. Бумажник раскрылся, и ветер погнал по траве деньги, фотографии. Я быстро поймал их, а за узким серым листком бумаги бегал долго, настиг уже среди тополей. Наступив ногой, осторожно прихватил за краешек, поднял — газетная вырезка. Я удивился: точь-в-точь такая лежала в одной из папок у меня.

Возвращая пилоту вещи, газетный листочек я держал отдельно, сказал:

— У меня есть точно такая…

Тогда Васька, как я полагаю, допустил грустную оплошность. Невзначай, не успев осмыслить, к месту ли говорит, он произнес:

— Чур, никому ни слова!

И глянул на меня с тоской, растерянно, и понял я, что Васька-летун проговорился. И он понял это, понял, что я жду пояснения к неожиданной, странной фразе. Смиренно, с легкой досадой сказал:

— Обо мне это…

Резко отвернулся, натянув шлем, крикнул: «От винта!» — тот завращался, обдал меня жаром, запахом перегретого масла. Пока Васька разворачивался, примеривался к лужайке, я вспомнил небольшую заметку под рубрикой «Фельетон», которую в свое время прочитал, вырезал и хранил в числе других любопытнейших газетных сообщений. А случай был… Летал в небе аэроплан, опрыскивал ядохимикатами поле. Вошел вдруг в крутое пике и — на лесополосу, где, как выяснилось позже, подвыпившая компания жгла костры из молодых, срубленных на корню деревьев. Дважды атаковал аэроплан пикник, в третий раз один из компании, обороняясь бутылками из-под «Особой московской», попал в плоскость. После вынужденной посадки пилот (фамилия изменена) ввязался в неравную драку…

Ветер с пылью ослепил меня; Васька взлетел; когда я извлек попавшего в глаз комара, аэроплан удалился в сторону брызжущего красным светом солнца.

Ночью полил дождь. И днем, сыпал — тоскливо, нудно бил по крыше времянки. Ворочались, храпели на нарах ребята. К вечеру я надел тяжелые, отсыревшие сапоги, скользя по разжиженной крутизне, спустился в село. У самой избы-читальни, куда направлялся, упал, угодил лицом в лужу. Полежал немного, злясь на себя, на неловкость свою, на дождь. Если бы не эти заманчивые, светлые окна пятистенки… Вернулся бы во времянку, заснул! А тут встал, смахнул с лица грязь и вошел. И не напрасно — сидела там девушка, которая, судя по взгляду, соскучилась по живому человеку. Черные, живые глаза, когда я робко двинулся к книжным стеллажам, смотрели на меня с состраданием и мягкой усмешкой. Я удивился этой способности ее взгляда сочетать два разных выражения. Все меня удивляло, радовало в эти мгновения: белое, нежное лицо девушки, пуховый черный полушалок на шее, самодельный пестрый абажур над столиком, запах книжного тлена…

— Добрый вечер! — сказала она, чуточку смущаясь, отодвигаясь в тень. — Самый храбрый читатель. Не испугался дождя…

В том-то и дело, что был я не самым храбрым — тихо поздоровался, тихо, тоже держась в тени, назвал несколько нужных и ненужных книг. Она прошла вдоль стеллажей, вернулась, развела руками: не было ни тех, ни других. И, конечно, не будет — названные книги были из программы четвертого курса архивного института. Но я молча следил, как она идет к стеллажам второй раз, тянется на цыпочках, ловит свалившийся полушалок, волнуется. У меня в левом сапоге хлюпала вода, тем не менее я осмелел, спросил:

— А как вас зовут?

— Настя…

За дверью зашумело — кто-то уверенно поднимался по ступенькам. Вошел коренастый малый в шуршащей болонье, быстро прошагал расстояние от порога до стеллажей, которое я так робко одолел. Прямо, начальственно оглядев меня, не найдя ничего особенного, подмигнул Насте. Она ответила короткой, напряженной улыбкой, смутилась. Подавив в себе внезапно возникший дух соперничества, я сказал:

— Пожалуй, я сегодня ничего не возьму…

— Почему? — спросила Настя.

— Книги не отмываются…

Пошел, обернулся у порога, запомнил Настю… Засыпая во