Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

Я не устаю вести с самим собой этот внутренний спор, и с каждым днем он набирает все большее напряжение, потому что я лишен возможности с кем-либо поговорить вслух. По-человечески. Наше общение ограничивается простыми короткими фразами, которые мне под силу. Может, еще и поэтому мне так трудно поверить, что она действительно любит меня такого — косноязычного.

Я привык, чтобы меня слушали. Ученики, коллеги или же мой отец, с которым мы жили вместе с тех пор, как умерла мама. У ее могилы отец с некоторым страхом, какой она всегда у него вызывала, твердил, что такая ревностная католичка непременно окажется в раю. Мы оба с ним не дотягивали до тех критериев, которые мама примеряла ко всем людям вообще, а к нам с отцом в особенности. Но он искренне любил ее и всю жизнь добросовестно боролся со своими грехами, которые, как юношеские прыщи, вылезали то тут, то там. Те усилия, что отец прилагал, истощили его организм настолько, что в последние годы у него не осталось сил даже на то, чтобы просто ходить. Я без труда выносил его на руках во двор нашего старого домика в Гастингсе. Я всегда любил наш небольшой городок на холмах, в котором даже дома упорно карабкались наверх, к небу, наступая друг на друга. Это место наполнено радостью жизни — на рассвете ты просыпаешься от того, что чайки, Перебивая, выкрикивают утренние приветствия, а может, созывают к завтраку друзей. Голоса у них нахальные, и весь вид тоже, очевидно, чайки считают себя хозяевами городка.

Детство я провел в развалинах древней крепости времен Вильгельма-завоевателя и до сих пор помню холодок замшелых камней. Таинственные шорохи, от которых замирало сердце, все еще звучат в моей голове. Мы играли, как водится, в Рыцарей Круглого Стола. Мои роли менялись, но мне так ни разу и не довелось побыть ни королем Артуром, ни Ланселотом, потому что я не был ни самым мудрым, ни самым красивым. И Робин Гуд из меня не получился — я ни разу не попал из лука даже в мишень, не говоря уже о "яблочке".

Зато я умел ловко взбираться на деревья и гордился тем, что отец поручает мне тяжелую и опасную работу — спиливать отжившие ветви с верхушек секвой. Оттуда мне было видно, что наш домик чуть ли не самый крошечный изо всех, но мне почему-то и в голову не приходило завидовать тем, кто живет побогаче. Мой отец был садовником, в Британии это мужская профессия. Он считался одним из лучших, и мне до покалывания в ладошках было приятно, что с отцом все с уважением здороваются, когда мы втроем идем в церковь. Олицетворяя собой классический образ англичанина, он был неразговорчив и всегда застегнут на все пуговицы. Но слабостей у него было хоть отбавляй, особенно в отношении виски и женщин. И все же больше всего мне запомнилось, как он выпускал на волю крошечных лягушат, которых, поднимаясь из погреба, он каждый раз выносил на ладони…

Когда я закончил Кембридж, где в свободное время, если не катался на плоскодонном ялике, то часами просиживал на самом "горбике" знаменитого "математического" мостика, ожидая, что меня, как Ньютона, осенит гениальная идея, то поселился в Лондоне. И со временем купил неплохой дом в Гринвиче. Я до сих пор живу в этом бывшем пригороде, хотя давно мог бы перебраться поближе к центру. Но мне нравится эта древняя окраина, откуда ведется отсчет времени. Нравится атмосфера приморского города, напоминающая Гастингс. Нравится существовать сразу в двух полушариях и свободно переходить из восточного в западное. Может, и мой интерес к России впервые возник, когда я встал на Гринвичский меридиан и осознал, как на самом деле ничтожна пропасть, разделяющая Запад и Восток? Я не помню.

Отец, которого я перевез к себе незадолго до его смерти, был в восторге, но жаловался, что ему не хватает гвалта чаек по утрам. Я свозил его в Музей Истории Сада, чтобы он своими глазами увидел сад семнадцатого века. И в Холанд-парк — этот земной Эдем садоводов. Отец припомнил, что уже бывал здесь в молодости, чем довольно ощутимо задел меня — ведь он никогда об этом не рассказывал. Мы ни разу не выезжали из Гастингса, да и там я все время проводил с мальчишками. Если бы у меня был сын, я придумал бы, куда с ним сходить в одном только Гринвиче. Мы забрались бы на клипер Катти Сарк, проворней которого не было в прошлом столетии, а потом на малышку Джипси Мот IV, обогнувшую весь земной шар. Я отвел бы его в Национальный Морской музей, чтобы он вдоволь налюбовался оружием, мундирами, моделями кораблей… Потом он непременно заглянул бы в самый большой в Великобритании телескоп, что находится в Старинной королевской обсерватории. И может быть, он разглядел бы свою великолепную звезду… А после мы просто повалялись бы на травке в Гринвич-парке. И ровно в тринадцать часов нас разбудил бы упавший "шар времени".

Ничего подобного отец мне не показывал. Он слишком любил наш дом. Находившееся вне старых стен не интересовало ни его, ни маму. Поселившись со мной в Гринвиче, отец сразу же занялся обустройством сада на заднем дворе, хотя передвигался с большим трудом. По его настоянию был сделан даже маленький бассейн с золотыми рыбками, которые ослепительно сверкали, попадая в солнечные лучи. Сорта роз отец отбирал, как драгоценные камни, но как ни старался он быть беспристрастным и разнообразить живую мозаику, которую создавал, его любимицы альбы, похожие на смущенных девушек, затмили собой остальных. Моя девочка похожа на такую розу — еще не раскрывшуюся до конца, не узнавшую всей своей прелести. И лицо ее так же розовело в полумраке, когда она вдруг встала с дивана в тот первый вечер и пошла ко мне навстречу, решившись подарить себя. И тело ее полно того же природного изящества, также таит в глубине своего существа, прикрытого ласковыми лепестками, дурман наслаждения. Я добрался до сердцевины и едва не задохнулся — так заколотилось мое сердце. И я возблагодарил в мыслях своего отца, наделившего меня умением распознавать истинную красоту.

Я же начал с того, что любил разговаривать с ним… В садике я обустроил ему удобный уголок, где все было под рукой — свежие газеты, запасной плед, графинчик с морковным соком. Пестрый кот Ози составлял ему компанию. Возвращаясь домой, я выходил к отцу и подолгу рассказывал обо всем, что случилось за день. Кое-что я сочинял заранее, чтобы повеселить его. И он охотно посмеивался, а верил ли — не знаю.

Если б отец был жив, я не оказался бы в России и жил бы привычной жизнью человека из среднего класса, который каждый день ходит на службу, читает газеты, ест сосиски с пивом во время ленча, пьет чай… Иногда приводит проститутку и не получает ни малейшей радости, кроме короткого облегчения, которое тут же оборачивается пустотой. Я пытаюсь доказать, что не являюсь типичным англичанином, и понимаю, как давно это перестало быть правдой. Давно, очень давно я действительно отличался ото всех остальных. В те незапамятные годы, когда снимал свои ныне покойные фильмы. Но оказалось, что я умею выделиться из толпы, только шагнув вниз. А вверх у меня никак не получалось. И тогда я решил, что лучше уж остаться на одной ступени со всеми. И превратился в то, с чем всегда боролся. Я даже не могу назвать себя — кто. Потому что я стал типичным обывателем. И жизнь моя потеряла смысл.

Порой мне приходит в голову, что я не имею морального права учить детей. Ведь учитель — это нечто, куда большее, чем человек, умеющий делиться своими знаниями. Иногда мне кажется, что дети воспринимают меня как наставника. Это льстит мне и пугает, ведь наставник должен отдавать то, что есть у него в душе, а не в голове. Моя же душа до сих пор была пуста, как пробитый сосуд, который никто не сможет наполнить.