Театральные люди - Сергей Николаевич

Наверное, в смутных мечтах ему виделся российский вариант дуэта Ива Сен-Лорана и Пьера Берже или Валентино и Джорджо Джакометти. Один творит на подиуме, другой — за кулисами. Один весь в творчестве, другой — в цифрах, финансовых схемах, рекламных бюджетах и деловых переговорах. Но оба вместе идут по жизни, дружно взявшись за руки, преодолевая неизбежные препятствия и празднуя долгожданные триумфы. Не рассчитал Лёва одного: никакой он не финансист, не продюсер. Тут нужна другая хватка, другой опыт, другие локти. На самом деле он тоже был нежным артистом, ранимым художником. Все, что он мог, — это броситься в ноги какой-нибудь бывшей разбогатевшей клиентке и умолить ее дать денег под мифические прибыли. Собственно, так и произошло с Зоей Барбаруновой, ставшей первым директором Дома «Igor Chapurin». К тому же Лёва явно претендовал на художественное руководство и влияние. И если на первых порах Игорь готов был с этим смириться, дальше терпеть Лёвино присутствие становилось все труднее. Плюс общеизвестно чудовищный характер, совершенно не подходящий для выстраивания серьезного бизнеса, для сложных отношений с инвесторами, поставщиками, прессой. Плюс болезнь… То, что Лёва инфицирован, Игорь знал с самого начала. Но СПИД не был причиной их разрыва — скорее, тягостным фоном, на котором развивались их отношения, особенно омрачившиеся в последние годы.

Лёва чувствовал, что его стесняются, переводят на какие-то вторые-третьи роли, к которым он не готов. Он устраивал истерики, впадал в затяжные депрессии. Целыми днями сидел в своей квартире и ждал Игоря. Вся его жизнь в конце концов свелась к этому ожиданию и беспрерывным выяснениям, кто кому сколько должен. Он начал пить. Вокруг шла уже совсем другая жизнь. Открывались один за другим глянцевые журналы. Рекламные билборды и витрины модных бутиков совершенно преобразили облик столичных улиц. Народилась и рвалась в бой новая армия стилистов, визажистов и дизайнеров, многие из которых и не слышали имени Льва Новикова. Ему не было места среди них. Никому не было дела до его былых заслуг и обид. Он безнадежно проиграл этот раунд. Особенно остро Лёва это почувствовал, когда ушел Игорь.

Накануне их разрыва, еще не ведая о драме, которая у них происходила, я попросил обоих сфотографироваться вместе для одного своего журнального проекта. Они согласились и покорно встали под фотообъектив у какой-то кирпичной стены с остановившимися лицами приговоренных к расстрелу. «А сниматься-то вдвоем — к разлуке», — вдруг громко сказал Лёва.

На два года он исчез совсем. Старых клиентов растерял, новых так и не приобрел. До меня доходили слухи, что он переехал со Смоленки куда-то на Пушкинскую. Что пьет по-черному, что зачем-то полетел на Кубу, откуда вернулся совсем больной. Однажды дома раздался звонок. «Лёва! Привет, привет». Говорим с наигранной беспечностью, как будто расстались только вчера: его знакомый суховатый смех, его язвительные шуточки, его смешные подначки, и все это ради одного: «Лапуль, приходи ко мне на показ». Я растерялся и даже переспросил: «К Чапурину?» — «Нет, ко мне». — «Ты стал модельером?» — «Ну да, что-то вроде того». Я не мог отказать, хотя знал, что ничего хорошего меня там не ждет, что надо будет потом говорить какие-то фальшивые слова. А может, и не надо? Лёва тонкий, он поймет.

Я пришел в скучный, серый, казенный зал где-то в районе Балчуга. Публики набралось негусто, но вся, как на подбор, из бывших: московские львицы доперестроечного периода, постаревшие поклонники Театра Виктюка, кордебалетные мальчики и девочки, давно вышедшие в тираж. Весь этот подвядший гламур первого призыва пришел приветствовать своего любимца. Под истошное пение все той же Далиды медленно шествовали модели в тафте, шелках и стразах, как будто взятых напрокат из гардероба «Служанок» и «М. Баттерфляй»: топорщились перья, волочились шлейфы, сверкали позументы, рассыпались по подиуму плохо пришитые бусинки. К актуальной моде это не имело никакого отношения. Но это был Лёва Новиков, его прошлое, фантазии и мечты, за которые он цеплялся из последних сил. Смотреть на это было мучительно, особенно когда на подиуме появлялась хрупкая немолодая манекенщица, остриженная под ноль, явно пришедшая сюда после сеансов облучения или химиотерапии. Люда Мачерет, звезда Дома моделей на Кузнецком Мосту.

На поклоны они вышли вместе — Лёва и Люда. Я даже не сразу узнал его. Все-таки давно не виделись: он был такой же худенький и хрупкий, в том же чуть вытертом бархате, но почти лысый и совсем седой. Они стояли вместе, взявшись за руки, с вымученными улыбками. Два безволосых существа, два доблестных героя российского гламура, две его без вины виноватые жертвы. Мы поаплодировали и тихо разошлись. Больше я Лёву не видел. Если, конечно, не считать нашей «невстречи» на Страстном бульваре за месяц до его смерти.

Говорят, что Чапурин предложил родственникам оплатить Лёвин памятник. Но где его устанавливать? У Лёвы нет могилы. Как он и завещал, его тело кремировали, а прах развеяли над Волгой, в родном Саратове. Усилиями его мамы и немногих друзей в галерее «Дом Нащокина» была устроена его посмертная выставка: эскизы, фотографии, костюмы, видеозаписи — собрали все, что осталось. В общем, немного.

…Давно-давно он мне сказал: «Ну что ты все редактируешь, переписываешь чужие статьи. Тебе свое писать надо». Ну вот, я и пишу, мой дорогой, вот и пишу.

Скучаю по нему бесконечно. По его звонкам, по его «Серебряному шару», по нашим разговорам. У меня до сих хранится нераспечатанный флакон духов Habit Rouge — его последний подарок. «Разве ты не знаешь, что Марлен Дитрих дарила именно эти духи тем, кого любила?» Как это было сказано! С какой неповторимой интонацией наигранного презрения, надменной насмешки и искреннего сочувствия! Впрочем, Виталий Яковлевич великодушно прощал мне мое невежество. Тем более что я честно тянулся к знаниям. Мне повезло: моя жена и я входили в его ближний круг. За какие заслуги — не знаю. Скорее всего, ни за какие. Он иногда позволял себе такие прихоти. Близких друзей Вульфа осталось совсем немного. Иногда жизнь нас сводит, и нет другой более захватывающей темы, как снова начать обсуждать нашего старшего друга: «А помнишь, как Виталик сказал?» Помнить всего нельзя. Но Вульфа забыть невозможно.

Вначале я ему не понравился. Это же всегда чувствуешь, когда к тебе человек расположен, а когда выпускает свои колючки, как только ты оказываешься поблизости. Я даже сейчас не вспомню, что он такого мне говорил. Но всегда с подковыркой, злой ехидцей и как будто даже тайной обидой непонятно на что. Впрочем, почему непонятно? Понятно. Я был моложе его на целую жизнь. И он долго не мог мне этого простить. Но потом как-то смирился, и общаться с ним стало гораздо легче и приятнее.

Так случилось, что последние двадцать лет мы жили с ним по соседству.

У меня вообще было чувство, что он все время обретался где-то поблизости. Это ощущение усиливалось его еженедельным присутствием на телеэкране и ритуальными телефонными звонками по утрам, начинавшимися с насмешливого вопроса: «Ну и что у вас происходит?»

Мне, как правило, сообщить было ровным счетом нечего. Зато с ним постоянно что-то происходило. Виталий Яковлевич Вульф знал всех, бывал на всех московских театральных премьерах и, как правило, находился в эпицентре самых заметных столичных событий. Этот звонок у нас с женой имел кодовое название «Час Вульфа». Потому что каждый разговор с ним длился, как правило, не меньше часа. Но он больше не старался меня поддеть, уличить в невежестве или незнании каких-нибудь театральных тайн, лордом-хранителем которых он сам себя назначил.