Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза - Михаил Алексеевич Кузмин

вы стали таким и почему. Хотите? сказать?

«Скажите», – с ужимкой отвечал Мятлев.

– Хорошо! – И она тихо сказала что-то, не долетевшее до ушей взволнованных слушателей.

Несколько секунд длилось молчание, не нарушаемое даже шепотом, затем Мятлев, еще более задыхающимся голосом проговорив: «Знаете, если бы это сказал мне мужчина, я бы дал пощечину!», ушел, хлопнув дверью. Долгое вновь наступившее молчание прервал Демьянов.

– Ты видишь, что я был прав.

«Я вижу, как она его любит, и вижу, что ни ты, ни Мятлев, ни я, никто ничего тут сделать не могут».

– Зачем принимать все так трагически?

«Я просто говорю, что есть».

И Валентин, не глядя на оставшегося Демьянова, быстро вышел в залу, где Темиров снова начинал ту же нелепую и чувствительную песенку.

Глава десятая

«Une belle lettre d'amour!» – холодно проговорил Налимов, протягивал двумя пальцами обратно Мятлеву сложенную записку; тот стоял рядом с Демьяновым, радостный и розовый от света зари через незанавешенные окна: камелии еще более краснели в этом же свете, и дама в высокой пудреной прическе одна и неожиданно выделялась на уже потемневшей стене. Он притащился радостный и оживленный, будто не перед разлукой. Налимов, улыбнувшись, прибавил:

«Михаил Александрович любит и умеет писать письма, и это еще не лучший образец, что вы мне так любезно показали».

– Зачем вы это сделали? – спросил Демьянов, выходя с Мятлевым на пустынную набережную канала. Тот, бегло взглянув, радостно и торжествующе улыбнулся.

– Я горд вашей дружбой, я всему свету готов кричать, трубить о ней. Вот я приеду вскоре, и мы будем неразлучно, неотступно вместе, я буду ходить с вами всюду в знакомые и незнакомые дома, в театр, в концерты. Я буду посылать вам свои эскизы, писать письма каждый день, несколько раз в день.

– Как буду ждать я их. Все время, все часы я буду думать о вас, о вашем скором приезде, каждый стих, каждая нота будут принадлежать вам.

«Какое счастье, какое неожиданное счастье».

– Какое неожиданное счастье! – как эхо отозвался Демьянов.

«А если я останусь надолго в Москве, вы приедете к нам, не правда ли? У нас забавный лиловый дом, вход со двора, особняк, ворота желтые всегда на запоре, нужно стучаться, внутри теплые лестницы; у нас две собаки, у меня в комнате отличный умывальник, шкаф, на дворе яблоня, одна; видны деревья парка, весной отлично».

– Милый друг мой, – совсем тихо заметил Демьянов, прижимая локоть своего спутника своей рукой. Они шли легкой, казалось, окрыленной походкой; встречные казались милыми, нарядными, беспечными в эти ранние, еще светлые сумерки; заходили есть пирожки, беспричинно смеялись, глядели друг на друга.

– Я провожу вас на вокзал, у вас есть билет?

«Нет еще, и, пожалуйста, не беспокойтесь; я заеду за вещами; может быть…»

– Что может быть?..

«Может быть, мне не удастся сегодня выехать…»

– Как? разве это возможно еще?

«Отчего это вас тревожит? разве это не все равно».

– Нет, ничего, я сам не знаю, отчего я встревожился, пустяки, конечно.

Они легко поцеловались, будто расставаясь на час, и Мятлев долго махал шапкой, когда удалялся извозчик Демьянова, потом он сел на другие сани и поехал в другую сторону от места, где он жил. Поднявшись по темной лестнице во дворе до двери, где значилось: «Елена Ивановна Борисова», он позвонился, и отворившая горничная со свечой, сказавши, что барышня дома, впустила его в узкую и темную переднюю.

Глава одиннадцатая

Лицо Валентина все более и более печалилось, по мере того как Демьянов неуверенно и продолжительно говорил ему какие-то утешения. Наконец, поднявши до тех пор опущенные глаза прямо на собеседника, он значительно проговорил:

«Тебе, конечно, небезызвестно, что Мятлев вчера еще приехал обратно сюда, пробывши только две недели в Москве».

Демьянов сдержанно ответил, краснея: «Может быть».

– Зачем скрывать? При вашей близости, ты не мог не знать даже раньше, что он будет здесь.

«Может быть», – повторил снова Демьянов беззвучно.

– И ты знаешь, ты должен знать, что его появление опять лишает меня почти еще не приобретенного покоя.

«Ты уверен в том, что Мятлев действительно приехал?»

Валентин пожал плечами, не отвечая.

– Вы видели, конечно, Павла Ивановича? – подошел Олег Феликсович к говорившим.

«Возможно», – с улыбкой ответил Демьянов, чувствуя, как вся комната начинает кружиться.

– Полноте скромничать; ходили даже слухи, что он и не думал уезжать в Москву, а прожил это время у вас.

«Какая глупость! от кого же ему скрываться?»

– Вы уходите уже? так рано?

«Да, я ухожу, страшная мигрень».

«Приехал, приехал – и я узнаю это из третьих рук! Две недели молчания, не предупредить о приезде, не известить по прибытии! Вот дружба, вот любовь! и чем я заслужил это?»

Михаил Александрович в волнении сошел с извозчика, прошел некоторое время пешком, опять сел и погнал с горящей головой и каким-то опустошенным, падающим сердцем.

– Вот просили вам передать домик и карточку, – сказал заспанный швейцар, отворяя дверь Демьянову и роясь на столе в передней.

«Что за домик? кто такой?»

– Да вот – детская игрушка, я даже сам удивился. Молодой господин, часто у вас прежде бывали, Мятлев, кажется, будут по фамилии. Вот… – нашел он карточку Мятлева.

На обороте не было ничего написано.

«Они сами заезжали?»

– Сами.

«Поздно?»

– Часов в девять.

Домик был, как продают перед рождеством разносчики, – из толстого картона с прорезными дверями и окнами с переплетом в обоих этажах; в окна была вставлена прозрачная бумага, красная и зеленая, чтобы давать пестрый свет, когда внутри дома зажигали свечу.

Глава двенадцатая

Надя Овинова с сухою складкою у рта, бесстрастно смотря на трепаного, серого, будто три ночи не спавшего Валентина, говорила: «Мне очень жаль вас, милый друг, но поверьте, всякое чувство проходит; это вам только кажется, что ваша любовь – необорима и вечна. Будемте друзьями, я даже думаю, что вы придете на мою свадьбу».

Она говорила сухо и оживленно, и около рта шевелилось что-то неприятное, почти физическое. Валентин поднял свои глаза на девушку:

«Зачем вы это делаете? Разве вы любите вашего жениха?»

– Кому какое дело, почему что я делаю? – сердито бросила Овинова.

«Я же знаю, что вы любили Мятлева, и неужели этого достаточно, достаточно, чтобы навсегда портить жизнь?»

Овинова пожала плечами, не отвечая.

«Я не говорю о своей любви к вам, но ведь вы же можете полюбить другого. Вы сами говорите, что всякое чувство проходит: зачем же так навсегда губить себя?»

Надя сказала хмурясь:

– Кто вам сказал, что я люблю Мятлева? Я к нему совершенно равнодушна; я не скрою, что