Перфекционистка в офисе - Мария Хайнц

Все скрещивают ноги.

— Пружиним! Энергичнее! — надрывается Сергей.

Присутствующие привстают на носочки и подпрыгивают, как балетные танцоры. Получается у всех по-разному. У кого-то совсем не получается, но, похоже, это никого не волнует. Николай снова оглядывается. Ладно, попробую. Не зря же сюда пришла. Открываю коробку. Черные туфли с каблуками сантиметра на четыре пахнут хорошей кожей. Они совсем новые и сидят, будто я сама их выбирала. Он действительно настоящий детектив! Неуверенно поднимаюсь. Николай приглашает встать рядом с собой.

— Руки! — кричит ведущий.

Все выпрямляют руки, складывают ладони в плотные кулачки и прижимают их к заднему месту. Повторяю.

— Про спину не забываем! Подбородок высоко! Вспомните про гордых ирландцев!

Мы выпрямляем спины и продолжаем пружинить на носках.

— Плечи, бедра — неподвижны! Вся сила в ногах!

Начинает играть музыка. Сергей отсчитывает:

— Раз, два, три, четыре! Прыжок, прыжок, прыжок, к бедру! — командует Сергей и поворачивается к нам, показывая движение ноги.

Мы повторяем. Еще раз. И еще.

— Внимание!

Сергей вытягивает правую ногу вперед и прыгает, будто через лужу, а затем делает мягкий шаг левой. Мы повторяем.

— Ты что, уже танцевала? — шепчет Николай.

— Только в ванной, — смеюсь я.

— Ты будто рождена для этого. Правда!

Его глаза блестят. Отвожу взгляд, но знаю, что он все равно смотрит. Я танцую. Я — вулкан. Я — горящая лава. Каждый шаг — выброс, каждый прыжок — извержение. Мне вспоминаются старые военные фильмы. В них танцевали самозабвенно, неистово, будто завтра не существует: в телогрейках, гимнастерках, с платочками до пота и слез. И еще пронеслась перед глазами история про женщину, которая родилась во время Второй мировой и первые месяцы жила в рукаве материнского ватника — больше ничего не было. Она выжила, но сколько погибло? Кажется, зачем отношения, зачем любовь, когда все на краю братской могилы? А оказывается, на этом краю и вспыхивает в человеке самое сильное, самое главное.

Внутри меня больше нет перегородок, нет железных оков — все тонет и горит во всепоглощающем огне. Я двигаюсь в такт, улыбаюсь, смеюсь, плавлюсь в горячей лаве счастья. «У нас завтра занятие по тайм-менеджменту» — вспыхивает холодная мысль и тут же сгорает в огне. Я так и не успела представить себе идеальную жизнь — вспыхивает новая. «А чем тебе эта плоха? — подхватывает его голос. — А чем тебе эта плоха?» Мысль вдруг взлетает над огненным кольцом, порхает бабочкой и садится на мою коленку.

Я смотрю на нее и вдруг понимаю, что это никакая не бабочка, это его рука. И мысль последняя — совсем не моя. Это он говорит. Я в каком-то полусне. Задремала после занятия в машине, и мне совсем не хочется просыпаться. В машине жарко, как в пустыне. Мне хочется пить. Губы пересохли. Открываю глаза. Машина стоит под каким-то фонарем. Он говорит, что мы приехали. Не отрываю взгляда от его руки. Она горячая и в свете тусклых фонарей кажется мне огромным тарантулом. Не шевелюсь. Боюсь, что он меня укусит. Парализующий огонь медленно ползет по ноге выше и выше. Он распространяется по всему телу, достигает каждой клеточки рук, ног, головы, и вот, мне уже трудно дышать — он меня укусил.

Застываю и остекленевшим взглядом смотрю на его волосы у моей груди. Чувствую его влажные прикосновения и удивляюсь, почему под ними не шипит. Мне так горячо! Особенно губам. Они — как жерло вулкана — только и ждут, когда животное приблизится. Они сожгут его, и тогда я смогу убежать. Но тарантула не интересуют мои губы. Его мохнатые лапы продвигаются по склону к ложбинке у основания шеи. Мне страшно. Я словно не принадлежу себе. Только не туда! Я не выдержу! Сейчас он укусит меня еще раз, и я умру. У меня есть несколько секунд, чтобы вспомнить свою жизнь. Свою неидеальную жизнь.

— Не надо, — шепчу, задыхаясь.

Николай будто не слышит и продолжает расстегивать мою блузку. На несколько секунд снова проваливаюсь за пределы сознания, где секунды сливаются в минуты, минуты — в часы. Языки пламени лижут мои внутренности, и вскоре больше ничего не чувствую. Лишь пустоту…

— Пожалуйста, — стону я. — Нам нельзя.

— Я знаю, — отвечает он, пытаясь добраться до застежки моего бюстгальтера.

— Знаешь? — отчаянно пытаюсь выползти из потока, снова засасывающего меня в хлюпающую воронку.

— Конечно, — он снова тянется ко мне. — И ты знаешь.

Он касается указательным пальцем моих губ. Еще секунда, еще миг, и я больше не смогу ничего сказать. Господи! Что я знаю? Что со мной происходит?! Я ничего не понимаю. Я схожу с ума! Я ничего не знаю! Какая странная мелодия играет «Ах, эта свадьба, свадьба…»

Это мой телефон! Алексей! Он увидел нас! Он идет сюда с арбалетом! Что я делаю! С силой отталкиваю Николая и вытаскиваю из сумки телефон.

— Алло! — отвечаю, стараясь успокоить дыхание. — Домой еду… На маршрутке… Да… Бежала от самого метро… Извини, здесь такой галдеж… Сразу не услышала…

Господи, что я несу! Делаю то, что вызывало во мне раньше отвращение! Скрываю собственное преступление! Я тот солдат Жан-Поля Сартра, который пошел на войну и теперь вынужден убивать. Я снова в белом пятне. Я вижу, что было позади, а что дальше? Что впереди? Еще одна случайность? Или судьба?

— Саша, мне мама позвонила, — говорит Лёша глухим и напряженным голосом, — и сказала, что отца арестовали по подозрению в организации покушения на Сердобольного.

— Что?! Это ты ему про Сердобольного рассказал?! — кричу в трубку и смотрю в глаза Николаю. Он решительно мотает головой.

— Нет, я же тебе уже говорил, что не общаюсь с ним, — слышу голос Леши. — Ему какой-то анонимный Робин Гуд позвонил. Сказал, что Сердобольный его деньги в одном банке сливает. Папа, видимо, не сдержался. Холерик! Делом занимаются его адвокаты. Я приехал маму поддержать, но сейчас возвращаюсь. Скоро буду. Ты не волнуйся.

— Я не волнуюсь. Я, наверное, к Свете схожу.

— И еще я хотел извиниться за свое поведение сегодня. Просто я люблю тебя и не хочу потерять. Не сдержался. Прости. Я повел себя, будто не верю тебе, но я верю. Прости еще раз.

В трубке раздаются гудки. Мы сидим какое-то время в тишине. Кажется, меня сейчас вырвет. На всякий случай кладу руку на ручку двери.

— Ты всё слышал… — говорю я.

— Да. Мне очень жаль.

Смотрю на его бледное лицо и думаю о том, как сейчас выгляжу. Также безлико? Какими низкими и малодушными представлялись мне все изменницы, пока я сама такой не стала? Нет, не стала. Еще не стала. У меня есть шанс всё исправить. Без лишних объяснений открываю дверь и, пошатываясь, иду, не знаю, куда, только подальше от его машины. «В случаях, когда сотрудники совершают ошибки, — крутятся в голове предложения из должностной инструкции, — объективно разбирайте существо дела, суть ошибки, а не личностные качества, недостатки и просчеты подчиненного. Критикуйте осторожно, требуйте не извинений, а объяснений причин, которые привели к ошибке, и конструктивных предложений по исправлению положения».