Прощай, Атлантида! - Владимир Шибаев

– Ты меня ненавидишь… – тихо выдавила Клодетта. – И этот…женишок… меня надух по жизни…

– Все, – отрезал отец. – Получки кончились, закрылись пряники. Кассир ушел на второй фронт.

– Ну…папенька… – прошипела змея.

Потом подошла к географу, поглядела на него глазами питона и вдруг, усевшись ему на колени, схватила географа за уши и смачно чмокнула в губы.

– Тьфу! – сказала, вскочив. – Будто тряпку с мелом целуешь, – и убежала, шурша шелком и мотая головой.

– Ну уж, с мелом, – сокрушенно вздохнул географ.

– Извините, Арсений Фокич, – мечтательно глядя на учителя, изрек Теодор. – Вы, однако, прекрасный педагог. И эта история тоже войдет в наше сибаритство, как забавный заговор двух соединившихся сердец. Не так ли, – и опрокинул еще рюмку. – А вот и он, с того света почтальон! – восторженно воскликнул. – Сюда, сюда! – и поманил какого-то сухонького субъекта, переминающегося в нерешительности поодаль. – Вот он, – зашептал слегка пьяный. – Кого обещал на десерт. Чудачок-старичок, гадатель-астролог-энтеролог, бывший, кстати, наш областной ГКЧП. Нищ, но не духом. К гебернатору вхож, – прошептал адвокат.

– Выпьешь, Ильич? – радушно предложил адвокат. – Маленькую.

– Мы нынче не оченно при знаках денежных отличий, – пробурчал пожилой человечек, почти старичок. – Но ежели в счет чрезвычайных симпатий и натурных авансов…то рад.

– За счет, за счет. Заведение платит сполна, – воскликнул Теодор. – Зайди потом на кухню, там вырезочку тебе отгрузят, уж я знаю, любишь вырезочку железками ласкать.

– Премного…Любим все постное, поститься любим… – пробормотал человечек, озираясь.

И если бы Арсений в свои годы был внимателен, он вспомнил бы этого старичка, с которым мельком столкнулся, выбираясь из банкирского кабинета борца Евсея Барыго. Тот же это был человечек, ну, убран в другое убранство, ну на лице нес иное отражение, ну глазки, маленькие и слепенькие чуть, держал тогда востро, не как сейчас.

– А это, Ильич, товарищ мой старинный, уже как два дня, товарищ по партии, составил партию барьера молодым прохиндейкам, – фамильярно представил пьяноватый адвокат.

– Очень мы…значит… – вежливо поклонился старичок. – Весьма почтенно.

– Ну не томи, выкладывай последние шашни, что чутким носером разнюхал в чужих анклавах. Где был, кому картишки пораскидал, лиса старый, что звезды сегодня смертным врут? Не томи…

– Звездоньки завсегда врут одно – правдоньку-матушку, – припустил старенький шельмец. – Во первых строках моего сообщения сообщаю. В вашей предбанной зоне, Теодор Федорыч, томится и бегает, и рыкает, аки львица несущая, старый Ваш знакомец и красный командарм капиталистического производства " Мотальщиков" господин хороший Бодяев и мечтает раздраженно Вам что поведать…

– Вот шельма! – захохотал Теодор, указывая географу пальцем на старичка. – Вот он все так – сунулся в мою приемную, а теперь все знает, видал?

– Чему учите-с прорастающую поросль? – откуда то высунув осведомленность, вежливо поклонился географу старичок. – Это известная каторга колымская, подвижником младого племени двигаться.

– Жених он, – пьяно вскрикнул Теодор. – Очень моей Клодетте по сердцу. Женю дуру, к чертовой матери. А тебя, – полез обнимать старичка адвокат, – отцом посаженным. Или крестным зазовем. А, Арсений? – подмигнул он географу и вновь рухнул в кресло. – Говори новости.

– Новости нехорошие-с ноне. Как ни вглянь, подлые новости все. Подлое время – новости и обмишурились. Карты со звездами бормочут – быть знатным похоронам. Одному голову отпилили, тезке. Одному неймется в детскую молодость впасть, а он уже китайскими болваниками-то пристегнут. Незнатные новости – несподручно Вам и докладать. Сказывали, велят телевизионным аферюгам старые ленты с руководством крутить с древней фонограммой…Новых, де, неоткель взять.

– Это и я слышал, – осел адвокат. – Хорошую новость скажи, обрадуй пьяного.

– А и скажу, – поджался старикашка. – Звезды выпали в конбинацию, с обломкими облачных следов ангелов там прицепленных, так – что, будто бы скоро Вам, Теодор Федорыч, сильное облегчение души выдадится, и будто бы через это покой обрящете.

– Это чего это ты? – не понял Теодор.

– Не я. Звездочки воркуют, воробышки небесные. А то-с… и господин учитель подтвердят ветреный прогноз, – не так ли-с? Что пробушуют штормы гремучие, сойдут волны людские пахучие, и крепко судьба подхватит вас под белое крыло. Первомай-то на носу.

Теодор расхохотался:

– Так ты об празднике, двуличник. Ну это ладно, – чуть отпустило Теодора.

Тут подобрался официант и громко прошептал, не смея прижаться к уху хозяина:

– Теодор Федорыч. Там звонят с охраны и с секретариата. Дочка Ваша, красавица, в биллиардной весь приемный саксонский сервиз об пол лупит. Почти добили уж. Красавица.

– Черт, – в сердцах пыхнул Теодор. – Ну идите, – предложил он откушивающим с ним. – Иди, Ильич, на кухню – там вырезка, язык. А за тобой через два дня, Арсений, машину пришлю, – крикнул он на ходу.

– Пройдемте, Ильич, – наклонился официант. – Там уже провиант готовим.

Старичок поднялся и вежливо кивнул географу:

– Учение – свет нестерпимый. Завидую Вам. Сам бы сподобился, да натолку молодому неокрепшему племени чепухи. Будете в наших краях, заглядывайте, – пробормотал он нелепость и поплелся за официантом.

Тут же и громила-охранник, пугалом обряженный в костюм министра, неслышно появился возле стола и вежливо предложил:

– Пройдемте на выход. Я провожу.

Этот страж проводил Полозкова любезно и учтиво. Но не удержался на входе и крякнул вслед, предварительно оглянувшись и оглядев:

– Слышь, в секу-то учись, гражданин хороший. Деньги копи, как нибудь перекинемся.

Но уже на улице, недалеко от роскошного адвокатского, уложенного в сияющее стекло пристанища Арсений Фомич увидел странную и несколько потешную картину.

* * *

Небольшой худой человек, с торчащими вразнобой жесткими волосенками вокруг плосковатой, как неопознанный объект, головы и в траурном черном древнего покроя пиджаке и допотопном плаще, в котором Арсений мгновенно узнал только что скромно вкушавшего адвокатских яств прогнозиста и астронавигатора Ильича, присел на корточках на цветной мраморной плитке перед адвокатским бюро и судорожно пытался запихать рассыпающиеся картофелины и какие-то пакетики в дырявую затрепанную авоську.

При этом он то прикреплял под мышку, изображая что-ли коверного, увесистый газетный кулек, издававший при падении звук шлепка по очень мягким местам, то забывчиво упускал в дыры опять сыпящиеся окатышы картофелин, пыхтел, тихо чертыхался и затравленно озирался вокруг. Но редкие прохожие брезгливо обходили невзрачное и неудачливое существо.

– Вот, – пожаловался он Полозкову, указывая на развал. – Навязали в ресторанной кухне. Все равно, говорят, никто не жрет. И лезет, и лезет в дырки. Но жалко ведь, как всякое животное существо. Пока живые, и такие прыткие. Пропадет пропадом, сгниет, сгинет в одиноких ямках. Взял зачем– то дырявую сеть, проклятье старого рыбака, – поднял старичок обиженное лицо, со скрипом поднялся и отер украшенное красными индейскими пятнами лицо рукавом плаща. – Вот вырезка, да, – кивнул он чуть не плача. – Перед сильными мира, знаете, вынуждены изобличать себя кликунами и потусторонне ориентированными, но здесь, Арсений Фомич, мы-то с Вами, простые люди – что ж кичиться. Поэтому и прибегнул перед Вами к жалобе на подагровый приговор старости. Никак мне ее не одолеть, эту вырезку – пот, кровь и слезы мычащие.