Александр I и тайна Федора Козьмича - Константин Кудряшов

Мать моя, сделавшаяся по образу жизни совершенной монахиней, скончалась в 1852 г. 19 ноября. Тихо и спокойно шла между тем жизнь Веры Александровны и только однажды была прервана болезнью — горячкою; в бреду она говорила, рассказывала про свое детство на берегу Полы, про богатство своего деда. Прошла болезнь, и уста Молчальницы снова закрылись и — уже навеки. Но она не чуждалась общества монастырских сестер, которые окружали ее любовью и всевозможными попечениями…

С жизнью этой замечательной женщины не прекратилось почитание: многочисленные богомольцы посещают ее могилу до сих пор и служат над нею панихиды. Многие ее почитатели имеют у себя портрет ее, снятый уже после смерти. Когда и я, при обязательном посредстве матери Лидии, игуменьи Новгородского Звериного монастыря, получил копию этого портрета, то был поражен: в полумонашеском оригинальном одеянии в гробу лежит как бы моя мать».

Таким образом, загадочная монахиня, жившая в Сырковом монастыре, была Вера Александровна Буткевич, действительно принадлежавшая к богатой аристократической семье. Любопытно, что представителям этого рода вообще была свойственна склонность к религиозному мистицизму, многие из них кончали свои дни в монастыре или лавре. Прадед Веры Александровны М. И. Буткевич, «полковник петровских дружин», скончался схимником в Киево-Печерской лавре и с той поры «как будто наложил какую-то печать религиозности на все свое потомство».

С раскрытием «тайны» происхождения Веры Молчальницы падает, конечно, всякая возможность отождествления с нею Елизаветы Алексеевны, а следовательно, и почва для легенды.

Он вернулся из своего путешествия в Крым в четверг, 5 ноября, около семи часов вечера. Так как он, против обыкновения, запоздал прийти ко мне, мне пришла мысль, что он мог приехать больной. Я почувствовала смутную тоску и грусть и, увидя плошки, которые иллюминовали улицу так же, как при его возвращении из Черкасска, я сказала себе с грустью: «Он наверно уедет отсюда еще раз, но не вернется больше».

Когда он вошел, моим первым вопросом было: «Здоровы ли вы?» Он сказал, что нездоров, что у него уже второй день лихорадка и он думает, что схватил крымскую лихорадку. Я его усадила; у него был жар. Он мне сказал, что полковник Соломко и лакей Евстафеев заражены ею тоже. Он приписывал причину своей болезни кислому сиропу из барбариса, который он пил в Бахчисарае, когда у него была сильная жажда. Он думал, что этот напиток причинил ему понос, который его так ослабил, что он стал более восприимчив к лихорадке. Он говорил, что после первого приступа не предупредил Виллие и что он послал за ним только после второго. Тот дал ему пунш, и в течение дня озноба не было. Он велел принести себе чаю с лимоном, и, когда доложили о Виллие, он пригласил его войти, чтобы сказать ему, что он себя чувствует довольно хорошо и что его не знобит, но у него жар. Я без труда уговорила его идти раньше спать, хотя он более получаса рассказывал о своем путешествии. Уходя и пожелав мне доброго вечера, он прибавил: «Я очень рад, что видел вас». Получив известие о смерти короля Баварии, он мне писал, что его беспокоит, какое действие произвело оно на меня, и что он не успокоится, пока меня не увидит.

В пятницу 6-го, утром, он велел мне сказать, что он хорошо провел ночь. Он пришел ко мне около 11 час; он был желт, имел дурной вид и казался больным. Он сел, я ему показала письма, которые он хотел видеть накануне; мы разговаривали о том, что произошло во время его отсутствия. Когда он от меня уходил, я его спросила, может ли он со мной обедать и не стеснит ли это его. «Это для меня очень удобно», — отвечал он. Когда он пришел к обеду, я нашла его вид еще хуже, чем утром. Он мне сказал, что просит позволения встать из-за стола тотчас же, как кончит свой скудный обед, потому что у себя он закутывается в шубу. Ему подали суп с крупой; он его съел и сказал: «У меня более аппетита, чем я думал», затем подали лимонное желе, которое он только попробовал и сказал метрдотелю, что он делает желе слишком сладким. Он встал из-за стола. Около 4 часов прислал за мной; я его нашла на диване; он мне сказал, что, войдя к себе, он лег и заснул, затем он хотел работать, но так утомился, что встал из-за стола и хотел отдохнуть и попросил меня взять мою книгу. Так он оставался некоторое время молча, но не спал. Мы вспомнили, что мы накануне годовщины наводнения, и высказали надежду, что этот год в отношении наводнения кончится счастливее. Между тем чувства какой-то точки и несчастия давили меня. Он велел принести огня раньше, видя, что мне трудно читать. В 5 часов Федоров доложил о Виллие. Он едва услыхал, так как его слух стал особенно туг. Он заметил это сам, но приписал это лихорадке и говорил, что у него было то же самое в первые дни, когда он болел рожей.

Он упрекал своего камердинера, что тот говорит тише, чем обыкновенно, тогда как сам слышал хуже, чем всегда. Он велел позвать Виллие и просил его также говорить громче. «Я ничего не слышу, — сказал он, — as dief as pots, как говорит Парланд», — весело прибавил он. Виллие попросил его принять лекарство, он долго отказывался. Виллие хотел, чтобы он принял тотчас же. Он же отговаривался, обещая принять на другой день утром, тотчас, как захотят ему дать. Если же принять сегодня вечером, то это прервет его сон, тогда как он надеется спать, как прошлую ночь. Виллие уверял, что действие будет до ночи, и упрашивал принять. Я сзади Виллие глазами умоляла о том же. Наконец, он мне сказал: «Вы соглашаетесь с мнением Виллие?» Я сказала: «Да». — «Ну, хорошо», — сказал он, и Виллие пошел делать пилюли. Они были готовы через полчаса. Виллие их нес, в это время вошел кн. Волконский. Двух пилюль не хватало, они скрылись в рукаве, где их нашли, и шутили над искусным похищением. Мы оставались одни до 7 час. вечера, когда он мне сказал, чтобы я его оставила, так как приближается действие лекарства. Я ему сказала «Я вас увижу?» — «Да, сегодня вечером». Но так как он не присылал за мной и позже 9 ч. веч., я велела позвать Виллие, который мне сказал, что лекарство хорошо подействовало и что он после заснул и еще спит. Виллие начал весело болтать, наконец, я ему поручила сказать ему, если он его увидит по пробуждении, что поздно и я легла спать; затем я простилась с Виллие. Действительно, он спал на диване до полуночи и проснулся, только чтобы перейти в кровать.

В субботу 7-го, он пришел ко мне между 11 и 12 часами и сказал мне, что он себя чувствует лучше: вчера чувствовал особенную тяжесть, а вечером, когда просил меня его оставить, то говорил это, не только ожидая действия лекарства, оно было только через 20 мин., но потому еще, что чувствовал какое-то тоскливое беспокойство. «Мне было бы стыдно, если б меня увидели в этом состоянии: я не знал, куда деваться». Он сознался, что пилюли ему помогли. Он был по-прежнему желт, но более весел. Мы занялись раковинами, которые я собрала; затем он сказал, чтобы я шла гулять, а он будет заниматься. Я уговаривала его меньше работать, потому что вчера ему из-за этого стало плохо. Он отвечал: «Работа настолько сделалась моей привычкой, что я не могу без нее обойтись, и если я ничего не делаю, то чувствую пустоту в голове. Если бы я покинул свое место, я должен был бы поглощать целые библиотеки — иначе я бы сошел с ума». Когда я вернулась с прогулки, он мне прислал последнюю записку, предлагая мне присутствовать за его обедом. Я прибежала. Он кушал суп с крупой и сухую кашу с бульоном. Он продолжал принимать слабительное: после своего скромного обеда он походил по комнате и остановился у одного из комодов, где привел в порядок пакеты, готовые к отправке, но через некоторое время он мне сказал: «Вам придется скоро меня оставить, потому что мое лекарство действует, мой желудок не может ничего больше держать». Он послал меня обедать. Между 3 и 4 часами он пришел ко мне и нашел меня лежащей на том диване, который он устраивал для меня и из которого я себе сделала кровать. Я ему сказала, что скорее ему следует лежать, нежели мне, и уговаривала его лечь. С минуту он поколебался, затем сказал, что сейчас пойдет спать к себе. Мы немного поговорили. Он встал и сказал: «Я пришел узнать, почему вы не пошли гулять, после обеда была такая хорошая погода». Я ему сказала, что дышала воздухом у окна и что у меня было два удовольствия: слушать шум моря и звон прекрасного колокола из греческой церкви Константина и Елены. Я описывала ему с таким жаром красоту звуков этого колокола, что он мне сказал, улыбаясь: «Вы увидите, вам так тут понравится, что вам трудно будет уезжать». Около 7 часов он прислал за мной. Я нашла его раздетым, в домашнем костюме, и лежащим на диване. «Что с вами?» — просила я. Он мне сказал, что лекарство на него подействовало до боли в желудке, что он надел фланелевый пояс и что Виллие дал ему чаю и теперь он чувствует себя хорошо. Он был весел, я принесла ему рисунок и план, который Шарлемань сделал с нашего дома, чтобы послать императрице матери. Он посмотрел его, а также и объяснения, которые я сделала письменно, одобрял или критиковал и делал поправки. Он сказал: «Это доставит удовольствие моей матери, она покажет этот план тому или другому». Я ему принесла также модные журналы, присланные во время его отсутствия. Он был в духе, еще веселее, чем накануне, и много говорил. Я ему рассказала о впечатлении, которое сделали клавесины полковника Фредерике на калмыков. Он смеялся и сказал: «Ну, хорошо, вы можете доставить себе это удовольствие, когда они придут с вами прощаться. Скажите им, что вы узнали, что они любят музыку, и сыграйте им что-нибудь». Но затем мы решили, что это в их глазах будет несогласно с моим достоинством, и он посоветовал мне попросить сыграть князя Волконского, чтобы вызвать у них то же радостное впечатление, которое они испытали у полковника Фредерике. В 9 час. вошли Виллие и князь Волконский. Виллие спросил, как он себя чувствует. Он сказал: «Хорошо». Между тем Виллие нашел у него жар и сказал, что наверно он слишком много работал после обеда. «Это необходимость и это меня успокаивает», — отвечал он. Князь Волконский сказал, что назначенный на завтра в клубе бал отменяется из-за траура при дворе. Он возражал. Вошел генерал Дибич. Еще в его присутствии он приказал сделать некоторые поправки в рисунке дома. Когда эти господа ушли и мы остались одни, он вскоре пожелал мне доброй ночи и поднялся, чтобы я могла его поцеловать в затылок.