Душа моя Павел - Алексей Варламов

– А кто-то совсем другой по духу и по крови. И он ее победил, понимаешь? Никто не мог ее победить, даже все ее хвастливые фавориты, все эти Потемкины, Орловы, Зубовы, а этот – победил. А знаешь почему? Потому что она увидела человека, которому от нее не нужно ничего, которого вообще ничего, кроме поэзии, не интересует. Она поняла, что есть на земле территория, которая даже ей неподвластна и которую нельзя завоевать никакими армиями и флотами, никакими чинами, должностями и угрозами. Которая свободна по определению. И тогда, Гришутка, императрица сделала то, чего не делала в жизни никогда, – она отступила. Она спасовала перед ним и его сочинением, не стала его разоблачать, хотя имела полное на это право. И единственное, чему всё-таки помешала, – не позволила, чтобы «Слово» при ее жизни опубликовали, потому что высокая политика, государственные интересы и прочая лабуда… Потому что про поражение, плен, позор…

– И у тебя есть доказательства этого бреда? – спросил Бодуэн, и что-то тревожное почудилось Павлику в его вопросе.

– Существует Екатеринин экземпляр «Слова» с ее личными пометками, который она читала как минимум за пять лет до публикации, – сказал Данила, понизив голос. – И опять: как ты мне объяснишь, почему для нее специально экземпляр изготовили, если это была обычная, ну пусть даже не совсем обычная архивная находка? Что за странный сюжет?

– Ты этот список видел?

– Кто ж мне его даст? – усмехнулся Кантор. – Царицын экземпляр лежит в спецхране, и стерегут его как самый секретный исторический документ, потому что в нем окончательное доказательство того, что «Слово» – не нравится мне слово «подделка» – было создано в восемнадцатом веке.

– И ты хочешь мне сказать, что знаешь его неподкупного, честного, сверходаренного автора?

– Знаю, – пыхнул сигаретой Данила.

– И можешь его прямо сейчас назвать?

– Ну могу.

– Ну назови.

Данила замолчал, и Павлик мозжечком ощутил, что присутствует при чем-то очень важном. Он затаился и перестал дышать. Только боялся, как бы ветер не унес эти слова в сторону. Но и ветер тоже затих и прислушался.

– Ермил Костров.

– Кто-кто?

– Ермил Иванович Костров.

– Это который… переводчик «Илиады» и «Золотого осла»?

– Не только. Он переводил также Оссиана. В девяносто втором году. И вот тебе еще одно доказательство. Перевел Оссиана, прочувствовал идею и взялся за написание «Слова». Он был совершенно гениальный тип. Пьяница, вятич, темного происхождения, сын не то дьячка, не то крестьянина, но зато наш, университетский, свободный человек, и при этом никаких амбиций, легкий, беспечный, незлобивый, бездомный, поэт от Бога. С поразительнейшим языковым чутьем и слухом. Жаль, что его почти никто не знает. А ведь его Суворов уважал и таскал с собой в походы его книги, Потемкин его к себе приглашал, а Пушкин о нем с какой нежностью писал! Его Амелин любит! Ты только подумай, Гришуля, – заплясал руками Данила (Павлик уже давно подметил, что Даня всегда начинал взмахивать руками, когда чем-то очень увлекался), – маленький, курносый, невзрачный, со смешными буклями, как они все в восемнадцатом веке ходили, посмешище для господ и лакеев, он однажды взбунтовался вместе с другими студентами и стал зачем-то швырять в эконома пироги и тарелки. Его к ректору вызвали, и тот – это у Пушкина в его записках есть, – удивленный, спрашивает: «А ты-то как сюда попался, Ермил Иванович?» (Заметь, не попал, а попался!) – «Из состраданья к человечеству». Ты представляешь? Ректору вот так запросто, безо всякого смущения. И масштаб какой сразу: человечество! А в то же время мог с дворовыми девками лоскутки разноцветные сшивать. Херасков его выше себя ставил, решил однажды от винопития отучить и поселил у себя дома, вина ему пить не давал, ну, или, может быть, совсем по чуть-чуть, а Костров от него сбежал: благодарю тебя за все милости, но воля мне дороже. А когда умирал от лихорадки, то говорил Карамзину: «Я всегда употреблял горячее, а умираю от холодного». Вот, Гришка, завидная судьба! Поверь мне, он – автор «Слова о полку Игореве»! Не знаю, как он писал, по заказу, в припадке вдохновения, трезвый или пьяный, но он сделал это.

Ветер гудел, дождь хлестал, облака неслись низко-низко и очень быстро. Сверкнула редкая осенняя молния, еще одна, но грома слышно не было – должно быть, очень далеко шла последняя в году гроза. И может быть, гроза эта была не здешняя, а древняя, далекая, пришедшая из прошлого, и даже не островского, не Катерининого, а более глубокого, как если бы вдруг распахнулись времена и двое спорщиков вывалились из шестьдесят третьего года советской эры в вечность, случайно прихватив с собой случайно оказавшегося рядом Павлушу.

Данила так руками намахался, что дышал тяжело, будто целую телегу картошкой загрузил, а Бодуэн не говорил ни слова, должно быть, усваивал и соображал, чем возразить, потому что возражение было его второй натурой. А первой – насмешка. И Данила намеренно подставлялся ему, чтобы себя испытать. Они так жили и дружили: скептик и идеалист.

Павлик забыл об осторожности и придвинулся еще ближе.

– Не понимаю, что в этой судьбе завидного, – проворчал Бодуэн. – Но мне вот что интересно. То есть ты, Даня, хочешь сказать, что совершил величайшее открытие, так? Значит, что получается? Все бьются, спорят, ищут – академики, историки, доктора, писатели, Лихачев, Рыбаков, Панченко, Зимин, Чивилихин, Гумилев, Кусков, Либан, Водолазкин, – а тут появляется наш Даня Кантор, доказывает, что это мистификация, и в придачу называет автора «Слова о полку Игореве». Красота! Нобелевская премия! А знаешь ли ты, Кантор, чем дилетанты отличаются от настоящих ученых? – снова учительски возвысил голос Бодуэн. – Тем, что ученый изучит всё сначала, осмотрится, а потом уже будет думать, где бы ему свою скромненькую такую, мааленькую такую заплаточку поставить и никого случайно не потревожить. А шарлатаны ничего не знают, ни в чем не сомневаются, но сразу готовы всё предъявить и всех, кто с ними не согласен, за идиотов держат. Ну не студенту же, Даня, в самом деле, пусть даже самому умному, автора «Слова» находить и всю Академию наук обскакивать! Ну должна же быть какая-то иерархия.

– Всё гораздо хуже, Бодуэн, – сказал Данила с печалью. – Это никакое не открытие.

– А что?

– Всего лишь подтверждение давно открытого. Я, видишь ли, Григорий Петрович, изобрел велосипед. Только секретный.

– Что за чушь? – помотал головой Бодуэн.

– Они всё открыли сами, – зашептал Данила лихорадочно, но Павлик сумел этот невнятный шепот расслышать. – Они знают, что «Слово» – текст восемнадцатого века. Знают и хранят как самую страшную тайну. И тот, кто до этого сам нечаянно додумается, тоже обязан ее хранить. Он как бы вступает в закрытый клуб. Это заговор древников, их профессиональная конвенция, за которую – если кто-то ее не соблюдает – изгоняют. Потому что нарушил кодекс. Потому что это вопрос престижа. Потому что национальная святыня. И ты прав, авторство «Слова» давно перестало быть научной проблемой. Но знаешь почему? Не потому что она не имеет решения, а потому что сделалась вопросом веры. Мы либо верим в то, что «Слово» было написано в двенадцатом веке, либо не верим. Вот и всё.