Фламандская доска - Артуро Перес-Реверте

Жалобный голос трубы, надрывный и одинокий. На проигрывателе — пластинка Майлса Дейвиса, в комнате — полумрак, среди которого лишь одно яркое пятно: фламандская доска, освещенная стоящей на полу небольшой складной лампой. Тиканье часов на стене, оттеняемое легким металлическим призвуком всякий раз, как маятник достигает крайнего правого положения. Дымящаяся пепельница, на ковре у дивана — стакан с остатками водки со льдом; на диване — Хулия, сидящая, подобрав ноги и обхватив руками колени. На лицо ей упала прядь волос, глаза с расширенными зрачками устремлены на картину, но видят ее нечетко: они направлены на некую идеальную точку, расположенную за поверхностью картины, между ней и виднеющимся на самом дальнем плане пейзажем, где-то между шахматистами и дамой, сидящей у окна.

Хулия не знала, сколько времени уже сидела так, не меняя позы, чувствуя, как музыка легко колышется в ее мозгу вместе с водочными парами, и ощущая кожей обнаженных рук тепло своих коленей. Временами в полумраке студии высоко взмывала какая-нибудь отдельная нота, и тогда Хулия медленно, в такт мелодии, покачивала головой. Я люблю тебя, труба. Сегодня ночью ты моя единственная подруга, приглушенная и тоскливая, как печаль, которой исходит моя душа. Звук скользил, плыл по темной комнате и по другой, освещенной, где молчаливые игроки продолжали свою шахматную партию, и вырывался из окна, распахнутого над озарявшими улицу фонарями. Может быть, там, внизу, кто-то, скрытый тенью дерева или подъезда, смотрел вверх, прислушиваясь к музыке, которая лилась из другого окна — нарисованного на картине, и плыла к зелени и охре далекого пейзажа, среди которого виднелся, едва прочерченный тончайшей кисточкой, крошечный шпиль словно бы игрушечной колокольни.

Начиная борьбу, я понимал, что вступаю «во владения Кощея». Я еще не знал правил этой борьбы.

Г. Каспаров

Из-за стекла витрины Октавио, Лусинда и Скарамучча наблюдали за ними своими раскрашенными фарфоровыми глазами — неподвижно, в уважительном молчании. Витраж в свинцовом переплете разбивал льющийся сквозь него поток света на разноцветные ромбы, которые, ложась на бархатный пиджак Сесара, превращали его в подобие костюма Арлекина. Никогда еще Хулия не видела своего друга таким молчаливым, тихим, таким похожим на терракотовые, бронзовые и мраморные статуи, расставленные тут и там среди картин, хрусталя и ковров его антикварного магазина. Да и вообще оба они — и Сесар, и Хулия, — казалось, являлись частью этой живописной обстановки, напоминающей скорее декорации какого-то причудливого фарса, чем тот реальный мир, в котором проходила большая часть их жизни. Сесар сегодня выглядел особенно изысканно — на шее шелковый платок цвета бордоского вина, в пальцах зажат длинный мундштук из слоновой кости, — да и сидел в классической позе, почти гетевской, в падавших на него разноцветных лучах: нога на ногу, одна рука с давно переставшей быть нарочитой небрежностью покоится на другой, держащей мундштук, шелковистые снежно-белые волосы, а над ними — ореол золотистого, красного и голубого света. На Хулии была черная блузка с кружевным воротником, и ее венецианский профиль отражался в большом зеркале, в глубине которого теснились мебель красного дерева, шкатулки, инкрустированные перламутром, гобелены, старинные ткани, облупившиеся резные готические статуэтки на высоких витых подставках и среди них — бронзовая фигура обнаженного гладиатора: поверженный, он рухнул навзничь, прямо на свое выпавшее из рук оружие, и теперь, приподнявшись на локте, покорно и отрешенно ожидал приговора невидимого, но всемогущего императора — поднимет ли он большой палец, опустит ли?

— Я боюсь, — призналась Хулия, и Сесар ответил на ее слова жестом, выражавшим одновременно заботу и бессилие. Легким жестом, исполненным благородства и беспомощной солидарности. Жестом любви, сознающей ограниченность своих возможностей, выразительным и изящным движением руки, под тонкой кожей которой в золотистом свете чуть голубели вены. Такой жест мог адресовать придворный восемнадцатого века глубоко почитаемой им даме при виде еще отдаленного силуэта гильотины, к которой везла обоих роковая повозка.

— Возможно, ты придаешь этому слишком большое значение, дорогая. Или, по крайней мере, спешишь с выводами. Пока еще никто не доказал, что Альваро не поскользнулся в ванне.

— А документы?

— Этому, должен сознаться, я не нахожу объяснения.

Хулия склонила голову набок так, что концы волос легли ей на плечо. Перед ее мысленным взором роились тревожные видения, порожденные душевным смятением.

— Сегодня, когда я проснулась, первая мысль была: Господи, сделай так, чтобы все это оказалось просто досадной ошибкой…

— А может, именно так оно и есть. — Антиквар ненадолго задумался над вероятностью такой версии. — Насколько мне известно, полицейские и судебные медики честны и непогрешимы только в кино. Да и то не всегда. Во всяком случае, у меня сложилось такое мнение.

Он невесело, словно через силу, усмехнулся. Хулия смотрела на него широко раскрытыми глазами, не особенно прислушиваясь к словам.

— Альваро убит… Ты понимаешь?

— Не мучай себя, принцесса. Это всего лишь изощренная полицейская гипотеза… А с другой стороны, тебе не следовало бы так много думать о нем. С ним все кончено, он ушел. В любом случае, он ушел еще раньше.

— Да, но не так.

— Так или иначе — какая разница? Ушел — и все.

— Это слишком ужасно.

— Да. Но что толку все время говорить об этом?

— Что толку? Альваро погиб, меня допрашивают, я чувствую, что за мной кто-то следит — кто-то, кого интересует моя работа над «Игрой в шахматы»… И тебя удивляет, что я говорю об этом? А что еще мне остается делать?

— Все очень просто, девочка. Если это тревожит тебя до такой степени, ты можешь вернуть картину Менчу. Если ты действительно считаешь, что смерть Альваро не была несчастным случаем, запри на некоторое время свою квартиру и поехали путешествовать. Мы можем провести две-три недели в Париже: у меня там как раз накопилось много дел… Главное — чтобы ты побыла подальше отсюда, пока здесь все не уляжется.

— А что здесь происходит?

— Не знаю. Самое скверное, что мы с тобой даже и понятия не имеем об этом. Меня — как, надеюсь, и тебя — не слишком тревожило бы то, что произошло с Альваро, если бы не эта история с документами… — Он взглянул на нее и как-то неловко улыбнулся. — Впрочем, должен сознаться, что меня это тревожит, потому что по натуре я отнюдь не герой… Может быть, кто-то из нас, сам того не подозревая, открыл нечто вроде сосуда Пандоры…

— Ты имеешь в виду картину, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Хулия. — Закрашенную надпись.

— Несомненно. Похоже, все началось именно с нее.

Хулия обернулась к своему отражению в зеркале и всмотрелась в него долгим взглядом, как будто не узнавая черноволосую молодую женщину, молча глядящую на нее большими темными глазами, под которыми залегли голубоватые тени, оставленные бессонницей.