Граница дождя - Елена Холмогорова

Маше было радостно, что хоть в какой-то форме она выполнила Балюнину просьбу, но думала она вовсе не о ней. Почему-то ее подленько и несправедливо веселила злорадная мысль, как мучается сейчас отсрочкой первой рюмки Зинаидин муж, как тяжко выдержать плач скрипки самой Зинаиде Петровне, как бурчит от голода в животе у пришедшего прямо с работы Сережи и как переживает педантичная Надюша, что не накрыла мясное ассорти пленкой — заветрится.

Она смотрела на лица людей, объединенных понятием «самые близкие», и чувствовала, как разрастается холод внутри. Это что же, за свою жизнь она не сумела найти действительно близких? Их объединяла Балюня. Теперь с Сережей они будут созваниваться по выходным, Мамонтовых поздравлять с праздниками, Верочка отошла далеко, и именно об этой утрате вдруг особенно горько прорыдали струны, Надюша была как бы ее частью, каким-то дополнительным внутренним органом, необходимым для нормального функционирования организма, — и только, но с особенным раздражением Маша оглядела загорелое, отдохнувшее лицо Володи — и это ее так называемая личная жизнь? — а Митя сидел, далеко отодвинувшись от стола, как будто хотел отделить музыку от истомившихся ожиданием яств, и Маша почти физически ощутила исходящую от него опасность, угрозу ее спокойствию. Она не чувствовала, что по щекам текут слезы, и не догадывалась, как уважительно смотрят на нее остальные, устыдившись, что уже не испытывают такого горя.

— Нет, хоть режь меня на куски, я его увезу к себе! — Маша уже распалилась по-настоящему. — Или, может быть, оно тебе приглянулось, тогда ты так прямо и скажи!

— Маша, уймись, кому нужна такая рухлядь! — Сережа вдруг засмеялся. — Ну наконец-то у нас все как у добрых людей: ссоримся из-за наследства, а то никакой тебе «Саги о Форсайтах». Но ты все-таки подумай — куда в твою чистенькую, вылизанную квартиру это ободранное, продавленное кресло? Сдвинь его спокойно в тот угол, где все на выброс.

Стронутые со своих мест вещи оказались совсем другими, поменяв размер, форму, даже цвет и вне привычной комбинации превратившись из антикварных в очень-очень старые, чье место и впрямь во дворе около мусорных контейнеров, откуда их быстренько растащат на дачи хозяйственные мужички или окрестные бомжи для оборудования подвалов и чердаков. Но кресло, в котором Маша провела последние месяцы, казалось, обрело формы ее тела; так уютно она погружалась в его раковину, привычно ощущая под собой выпирающую пружину, что расстаться с ним было невозможно.

— Ладно, я еще подумаю, — примирительно сказала она.

Разборка Балюниной комнаты подходила к концу. Маша беспощадно выкинула горы всякой скопившейся за жизнь ерунды, пластинки и проигрыватель она решительно отложила себе, на мебель никто не польстился. Книги они с Сережей поделили в прошлые выходные, упаковали в ящики, подписали и решили вывезти все вещи в два адреса, заказав «Газель», чтобы не мотаться сто раз на Сережиных «жигулях». Но, как всегда в подобных случаях, чем ближе к концу, тем становилось труднее. Маша устала, ей было обидно, что она опять делает все одна: Сережа пришел только второй раз, а Верочка, ссылаясь на сессию, и вовсе не появлялась, ограничиваясь телефонными советами «все выбрасывать и не захламляться».

«Ящик Пандоры» отыскался в глубине шкафа. Маша, не раскрывая, отнесла коробку к пластинкам — когда-нибудь посмотрю. Поздно вечером, когда она уже собиралась домой, вдруг вынырнула из-под груды полотенец картонная обложка амбарной книги. И опять, как в первый раз, подчиняясь невнятному порыву, она вынула из сумки ручку и начала писать, игнорируя графы, будто перемахивая через неведомые ей барьеры:

«25 января 2001 года. Четверг. Балюниной комнаты уже почти нет».

Она почему-то думала, что вот сейчас она отдаст бумаге свою тоску и станет легче, но нужные слова не приходили на ум. Она поставила точку и положила тетрадь около пластинок.

Сережа уехал домой, собственно говоря, она сама его отправила. Мамонтовы с плохо скрываемой радостной готовностью помогали ей таскать во двор большие черные мусорные мешки, а все решить она могла и сама. Некоторое время ее мучил вопрос: что делать с синей эмалевой брошкой, усыпанной мелкими бриллиантиками? Она знала, что принято такие вещи передавать младшей в семье женщине, и уж, конечно, не жалко было ее для Верочки, но та еще долго «не дорастет» до последней Балюниной драгоценности — дамская вещь, не девичья, будет валяться, пока Верочка не износит свои амулеты на кожаных шнурках и бисерные «фенечки». «Оставлю пока себе, — постановила Маша, — а придет время — отдам».

За шкафом в пыльной, но новой обувной коробке отыскались ненадеванные зимние сапоги, купленные, наверное, в тот самый год, когда Балюня упала, сломала ребро и перестала зимой выходить на улицу. Ножка у нее была маленькая, изящная, 35-го размера, никто в такие Золушкины сапожки не втиснется, а выбросить — уж точно грех. Эта находка случилась при Надюше, пришедшей морально поддержать Машу. Как обычно во всех житейских ситуациях, она оказалась на высоте и уже на следующий день торжествующе принесла на работу местную газетку:

— Смотри, вчера спускалась от тебя по лестнице, а их только положили. Вот, то что тебе надо. Хочешь, я позвоню?

Маша взяла газету и прочитала отчеркнутое Надюшей объявление в рубрике «Разное»: «Приму в дар женские зимние сапоги 35-го размера. Спасибо». И телефон.

Надюша сияла, и Маше было стыдно признаться, что она не хочет, не может видеть женщину, которую нужда заставила печатно признаться в бедности, что она не в силах подпустить к себе чье-то чужое неблагополучие.

Женщина, давшая объявление, оказалась маленькой, сухонькой, быстрой, не очень старой, в поношенном, но опрятном пальто и, главное, веселой. Сапоги пришлись ей впору, и она так искренне радовалась, что Маша пригласила ее выпить чашку чая. Естественно, разговорились.

— Мне обувь — первое дело, меня, как волка, ноги кормят. Я много лет уборщицей работала в министерстве: деньги небольшие, но столовая дешевая, поликлиника ведомственная, заказы всякие к праздникам, да и люди приличные, грязи немного, все бумаги да бумаги. А если празднуют, посуду побросают, так назавтра что-ничто, а в карман халата сунут. А потом все ж таки трудновато стало, спина плохо гнется, и ушла я на почту телеграммы разносить.

Она пила чай из блюдечка, аккуратно отхлебывая небольшими глотками, а когда откусывала печенье, подставляла вторую руку, чтобы крошки не падали на стол.

— С телеграммами, наверное, беготни много? — спросила Маша, уже жалея о затеянном чаепитии, потому что тетенька явно считала долгом вежливости посидеть подольше.

— Сменщица моя говорит, что раньше намного больше было, она лет десять там работает. Мне повезло — столькому она меня научила, а то пропала бы поначалу.

— А что за премудрости такие?

— Как же: самое главное, например, чтобы сначала расписались, а уж потом телеграмму открывали.

— Почему?

— Раньше много было телеграмм поздравительных, на красивых бланках, с богатыми букетами, а сейчас — не модно. Все по телефону или как-то там по компьютеру. А телеграммы больше про тяжелые болезни, а всего чаще — приезжайте, мол, на похороны. Так если сначала не распишется в получении, ты потом смотри, как она по стенке сползает, и стой столбом, потому как без росписи уйти права не имеешь. Нервная работа, ничего не скажешь, а жить-то надо. Хорошо, что силы покуда есть, отложить хоть что на старость да на похороны. Деток Бог не дал, так что расчет на себя только да вот таких, как вы, добрых людей.