Этой ночью я ее видел - Драго Янчар

Госпожа едет в Берлин, ведь ей там так нравится.

Про господина пока не знаем, сказал он. Конечно, он острил. А не поехать ли и тебе с ними, Йожи? произнес он, неприятно ухмыляясь. Он шутил, а мне было не до шуток. Как это так, все эти незнакомцы знают, что меня зовут Йожи? Кто им рассказал, что хозяйка была в Берлине? Я подумала на Йеранека, а также на садовника Майцена. Все это время они обо всем знали, о каждом госте, о хозяйке, которая иногда прогуливалась с доктором Хорстом у пруда, о пианисте и художнике, о немецких офицерах и других гостях. В этот момент мне стало ясно, что их заберут. В отчаяньи я озиралась кругом, повсюду ища спасения. Я увидела, что телефонный провод вырван из стены, это меня окончательно добило. Мы были заперты в поместье, отрезаны от внешнего мира, под охраной, предоставленные им на милость или немилость. Теперь мне стало ясно, что все это добром не кончится. Слезы выступили у меня на глазах, я их обоих любила. Чего только ни приходило мне в голову, когда я увидела этот провод, вырванный из стены, так что на полу валялись куски штукатурки, вспомнила, как господин Лео каждый вечер ждал у телефона, что позвонит его Вероника из Берлина, он очень о ней беспокоился, уж так он любил ее, если б не любил, не стал бы во второй раз жениться на ней, пусть и понарошку. Когда комиссар сказал, что хозяйка поедет в Берлин, меня осенила страшная догадка. А увидев, что телефон оборван, мне стало понятно. Я заплакала. Ну не пойдете же вы на этот холод ночью, произнесла я. Пойдут, пойдут, сказал комиссар. А теперь, делай то, что тебе хозяйка велела, добавил он. Я отступила к дверям мимо той самой юной девушки с пистолетом, которая привела меня и все еще стояла там. В дверях я еще раз оглянулась. Я увидела печальные глаза Вероники, мне показалось, они говорили: смотри за мамочкой, она так всегда говорила, когда уезжала, и тогда, когда ездила к своей подруге в Берлин, смотри хорошенько за мамочкой, ты ведь знаешь, она больна. Сквозь пелену слез я в последний раз видела ее так близко. Его, бледного как смерть, с охотничьей курткой хубертус, которую он сжимал дрожащими руками. Ее, в костюме для верховой езды, с отсутствующим взглядом и улыбкой, в которой угадывалась скрытая мольба.

Вытерев слезы, чтобы старую хозяйку Йосипину не испугать своим плачем, я взбежала по ступенькам в ее комнату. И она была одета. Сидела на постели. Йожи! вскричала она, увидев меня. Но увидев, что я спокойна, а я притворилась спокойной, хотя у меня изнутри все разрывалось, она, успокоившись, спросила, что это за люди, что ходят по дому? Я ответила, что у господ гости из Любляны. А, так? сказала она. А чего ж они тогда открывают шкафы и хлопают дверями?

Госпожа Йосипина последний год все время проводила в своей комнате, среди фотографий и писем. Она прожила долгую жизнь, Вероника была ее единственным ребенком, она родила ее в том возрасте, когда большинство женщин считает, что эту тему они закрыли. В этой комнате она с большим удовольствием предавалась воспоминаниям, нежели тому, что происходило вокруг нее. Она с трудом передвигалась, порой солнечными днями мы отправляли ее на лужайку или к пруду, там она какое-то время сидела и смотрела вдаль, но очень скоро, как водится, начинала просить отвести ее обратно. Мне всегда казалось, что ей лучше всего среди ее фотографий, я их знала все, потому что мы их часто вместе рассматривали, на них она была главным образом со своим рано умершим мужем, в парке у виллы, в портовом городе, на прогулке в Любляне, в путешествии по Италии, в Венеции с голубями, лица, города, страны, сотни фотографий из ее жизни — это было то жизненное пространство и время, в котором она себя лучше всего чувствовала. Мне кажется, она и раньше так жила, до того как переехала в Подгорное. Когда Вероника оставила ее в Любляне и уехала жить куда-то на юг, вроде, в Сербию. Одна, без своей энергичной дочки, в огромной и пустой квартире — ну что еще оставалось делать, как только смотреть памятные альбомы с фотографиями своего покойного мужа и своих в элегантных туалетах и в белых шляпках. Когда госпожа Вероника вернулась к Лео, она привезла ее с собой в поместье уже старенькую, больную, отстранившуюся от всего, что происходило вокруг нее. Иногда я слышала, как она напевает вполголоса по-итальянски, одна песенка из Истрии, говорила она, в Риеке я ее выучила… ипа mala di Parenzo… запомнила я эти строчки. В песенке рассказывается о девушке из Parenzo, Пореча, по-нашему, у нее не светлые волосы, а черные. Она продает рыбу. Как-то я ее спросила, что это за песня, и она начала мне рассказывать длинную историю о жизни в портовом городе и о танцах в каком-то кафе. Глаза ее сияли, и тогда я поняла, как сильно она привязана сердцем ко времени, которого уже больше нет, и что она любит возвращаться в чудесные воспоминания о людях, которых нет рядом или вообще нет.

Как этим страшным вечером, уже ночью, все так затянулось до ночи, когда я сидела подле нее, как мне было объяснить ей, кто эти люди, что рыскают по шкафам и хлопают дверями? А у входа стоит с ружьем наш Иван? Как бедной женщине было понять, что внизу в столовой сидит ее дочь в брюках для верховой езды, обутая в горные ботинки, готовая уйти с вооруженными людьми? Там и господин Лео, которого она любила так же, как свою дочь, и считала самым лучшим человеком на свете? Не только потому, что он принял ее неуемную Веронику после того, как она его так надолго бросила, а еще и ее принял, пожилую женщину, а более всего, что он навещал ее и тогда, когда она была одна, а Вероника где-то потерялась в неизвестной стороне далеко на юге. Вовсе не по этой причине, а потому, что он был, как много раз повторяла старая госпожа, хорошим человеком. Он был способным человеком, у него получалось и делами управлять, и деньгами, ну и добрый он был. Знаете, ведь это не всегда так бывает. А вот у Лео получалось, так, по крайней мере, считала госпожа Йосипина, Вероникина мама. Но не все так считали, во всяком случае, не те, что держали его взаперти в столовой, бледного как смерть, скорее всего до смерти напуганного, сжимающего дрожащими руками охотничью сумку на коленях. Как сказать ей, что господин Лео сидит там внизу в охотничьем костюме, хотя и не собирается идти на охоту?

Нет, этого я не в силах была произнести. Я сказала, что внизу была вечеринка, вы ведь знаете, некоторые после этого никак не могут угомониться. Это показалось ей правдоподобным, не впервой, и ей приходилось бывать на таких вечеринках, когда кого-нибудь из гостей было трудно выпроводить из-за стола, из дома или в гостевую комнату. Мы сели за стол и принялись разглядывать фотокарточки, мне показалось, что я ее убедила. Однако, спустя некоторое время, она вновь разволновалась.

Зачем вы то и дело подходите к окну? вдруг спросила она.

И правда, я все время вставала и подходила к окну. Из-за отдернутой шторы я смотрела на двор, на который падал свет из столовой. У ворот стояла фигура, беспокойно переминавшаяся с ноги на ногу, пиная ногой снег, это был Йеранек.

Ну Иван, ну Йеранек, думала я, а как замечательно ты пел в церковном хоре, а теперь вот ковыряешь ногой снег и ждешь, покуда не уведут хозяйку, которая была тебе благодетельницей. И хозяина, который всегда нахваливал тебя за твою работу и хорошо платил. И такие гадости говоришь, что у меня уши вянут от того, что ты прежде наговорил на дворе. Говорю же тебе, ступай в дом и растолкуй нашим, своим, то есть, что здесь произошло недоразумение. Глядя на тревожную фигуру в военной шинели, стоявшую с ружьем у входа на двор поместья, я вдруг кое о чем вспомнила, что уже стала забывать. Я тут же сообразила, откуда у неразумного и вообще-то неплохого парня явились на языке такие гадкие слова. Это было больше года назад, теплым ранним утром; когда я вышла до завтрака из дома, там стоял Йеранек. Иван, то бишь, работник, который пришел косить, подходит он ко мне и говорит: вижу я, твоей хозяйке любо с немцами якшаться. Я засмеялась, да что ты такое мелешь, Иван, в гости зашли, ну не гнать же ей их, вот и принимает. В форме ходят, не отступался Иван, а мыском так и ковыряет песок на дворе, словно чертит что-то. Снега не было, не то, что той ночью, спустя несколько месяцев, когда он стоял в карауле, тогда было прохладное летнее утро. Он уставился в пол и ковырялся мыском в песке, потому что ему было не по себе. А кому не было бы от такой ереси?