Високосный год - Юрий Тарасов

исчезло. Исчезла вся квартира. Осталась только тьма и подвальная сырость. Поняв, что другого выхода у меня нет, я решил разглядеть место, в котором оказался. Стали слышны еле уловимые звуки ударяющихся о камень капель. Я постоял ещё. Очертания помещения потихоньку начали проясняться. Похоже, какой-то подвал. Стены и пол выложены из камня. Потолка я так и не увидел. Впрочем, как и входа/выхода. Пожалуй, немного просматривалась часть каменной лестницы, уходящей куда-то наверх. Возникло ощущение, что это средневековая темница. Видимость не улучшилась. Скорее, я стал чувствовать. Да-да, именно чувствовать, чувствовать пространство. Это было новое, необычное ощущение. Но я быстро с ним свыкся.

И вдруг я отчётливо услышал чьё-то прерывистое, затруднённое дыхание. Недалеко от меня возник женский силуэт. Она сидела спиной ко мне на каком-то металлическом стуле, прикованная к нему и с зафиксированной головой. Все мои чувства обострились. Растрепанные волосы, на теле лохмотья, ссадины и синяки на лице. Стало понятно, что её пытали и сидит она тут уже довольно давно. С левой стороны между рёбер виднелась глубокая кровоточащая рана, которая, очевидно, должна была скоро её прикончить. Благодаря каким-то странным приспособлениям глаза были постоянно открыты и бесконечно таращились во тьму. Она выглядела очень измученной. Мне стали передаваться её чувства: жуткая безысходность, полная потерянность во времени и пространстве, желание провалиться в забытье. Вдруг моя свеча потухла, и я услышал шаги, доносящиеся с лестницы. И в этот момент я ощутил весь ужас несчастной пленницы. Она начала беспокойно дергаться и стонать. Я чувствовал, что ей становится всё хуже и хуже.

В следующий момент всё прояснилось.

Из темноты вниз по лестнице «выплывала картина». Выплывала прямиком к уже обезумевшей узнице. Но я увидел, что «картину» кто-то несёт. Кто-то в тёмном балахоне с большим капюшоном на голове. В одной его руке была свеча, а в другой та самая картина, которая оказалась иконой с изображением Иисуса, подсвечиваемая этой самой свечой. Помещение наполнилось ужасом и запахом воска. Он медленно, шаг за шагом спускался к ней. Из-за того, что она провела много времени в темноте с открытыми глазами, ей виделось, что икона «плывёт» по воздуху. Учитывая потерю крови от раны и всё прочее, я понял, что женщина давно сошла с ума. Но её продолжали мучить. Это была очень жестокая казнь. Это была средневековая инквизиция. Чем ближе он приближался к ней, тем сильнее она билась в конвульсиях. Бедняжка. Сейчас её воспалённый мозг рисовал совсем иные картины.

«Что же такого она натворила?» — мелькнуло у меня в голове.

— Не она, а ты! — голос прозвучал громом.

«Что это? У меня новые галлюцинации?»

— Нет. Это я говорю с тобой!

«О, Боже, меня видят!». Человек в балахоне отвечал вслух на мои мысли.

— Тебе не следует здесь ошиваться. Ты уже и так всё понял. Поэтому возвращайся к себе. Ведьма казнена сообразно её преступлениям. Не советую тебе повторять прошлых ошибок!

«Прошлых ошибок, прошлых ошибок…» — разнеслось громким эхом.

— И запомни! Ты — Живой. Значит, единственный хозяин всего, что было и есть!

Затем он набрал полную грудь воздуха и резко подул в мою сторону. В ту же секунду этим дуновением меня отбросило назад, где я, ударившись головой о стену, отключился.

А выплыл из забытья где-то в Америке первой половины прошлого века. Моему взору открылась горная долина и несколько каньонов, какие бывали (и, очевидно, есть) на диком западе. Можно было предположить, что это какой-нибудь Техас. Теперь за событиями я наблюдал с высоты птичьего полёта. Чистое огромное небо, удивительные пейзажи. Солнце перешло свой зенит и собиралось, не спеша, скатиться к горизонту. Способность чувствовать пространство и людей у меня по-прежнему сохранилась. На ландшафте первозданной природы я увидел небольшой деревянный дом и высокий амбар, которые находились рядом друг с другом. Здесь это были единственные творения рук человеческих. А потом я заметил человека, одиноко стоящего возле строений.

Теперь у меня не возникло сомнений — это был я.

Два кольта висели на моём поясе. Ноги обтянули пыльные кожаные сапоги, а голову прикрывала ковбойская шляпа. И вновь меня пронзила безысходность и смертельная тоска. Я чувствовал, что сейчас меня убьют. Но в этот раз я чётко осознавал, что отдаю свою жизнь за кого-то другого. За своего друга. Добровольно. И что это мой долг, обязанность. Но самым точным определением, которое словно пронзило меня, стало слово — карма! И вот именно это понимание и создавало в душе ту самую безысходность, безвыходность. При этом я по-прежнему наблюдал за всем с высоты птичьего полёта, одновременно испытывая всю гамму чувств человека, стоящего внизу. Буквально спустя минуту я увидел два чёрных автомобиля, какие обычно бывали у гангстеров. Они неслись по долине в сторону деревянных строений, оставляя за собой длинный шлейф из дорожной пыли. Люди в машинах были вооружены и бесцеремонны. С ними невозможно было договориться. Я прямо всем своим существом ощутил трагизм положения ковбоя. Он очень хотел жить. Но шансы были равны нулю. Безапелляционная карма. Ковбой всё прекрасно понимал, однако положил руки на свои револьверы. Странный выбор оружия, учитывая, что у гангстеров были пистолеты Томпсона. Мне опять стало жалко того, кем был я. Вселенское одиночество, охватившее его перед насильственным концом жизни, полностью передалось мне. Захотелось обнять его и сказать, что он не один, что всё будет хорошо. И словно в подтверждение моих мыслей за минуту до того, как подъезжающие бандиты изрешетят меня-ковбоя, я очутился в его теле и внутри нас прозвучали чьи-то слова, не оставляющие после себя никаких сомнений в истинности сказанного: «Это не конец. Смерти нет. Доверься и прими».

Я-ковбой испытал неземное облегчение, которое нельзя передать словами. Это был покой. Ни с чем в жизни не сравнимый покой. Он убрал руки с револьверов. И всё это за секунды до расстрела.

До того, как всё исчезло, я подумал, что, если бы людям удавалось испытывать подобные осознания в процессе жизни, то на Земле мы бы жили, как боги.

Я не увидел, как ковбой был убит. Меня стало уносить наверх. Вокруг был невероятный свет, я бы даже сказал, дымка из света, но солнца больше я не видел. Казалось, весь воздух над долиной и дальше во все стороны до самого горизонта был создан из света. И будто бы свет становился всё менее прозрачным, уплотнялся, густел. И как только я вновь очутился на высоте птичьего полёта, зазвучала песня. В этой песне было всё. А именно сейчас в ней чувствовалось прощание с