Убийство в Вене - Дэниел Сильва

Отец делает шаг вперед. Менгеле, продолжая насвистывать «Голубой Дунай», смотрит на него и мило так произносит: «Направо, пожалуйста».

«Меня заверили, что я буду в семейном лагере, – говорит отец. – Жена идет со мной?»

«Вы этого хотите?»

«Да, конечно».

«Которая ваша жена?»

Отец указывает на мою мать.

Менгеле произносит: «Вы, там, выйдите из своего ряда и идите с вашим мужем направо. Поспешите, пожалуйста, мы не можем сидеть тут всю ночь».

Я вижу, как мои родители, вслед за другими, идут направо. Пожилые люди и дети – вот кто идет направо. Молодых и здоровых направляют налево. Я делаю шаг вперед и встаю перед красавцем в черном. Он оглядывает меня с ног до головы, судя по всему, остается доволен и без звука указывает налево.

«Но мои родители пошли направо!»

Дьявол улыбается. Между его передними зубами есть щель.

«Вы достаточно скоро присоединитесь к ним, но, поверьте, пока лучше вам пойти налево».

Он казался таким добрым, таким приятным человеком. Я верю ему. И иду налево. Оглянулась через плечо в поисках родителей, но их уже поглотила масса грязных, измученных людей, спокойно шедших пятерками к газовым камерам.

Я не в состоянии рассказать вам всего, что было на протяжении следующих двух лет. Чего-то я не помню. Что-то решила забыть. В Биркенау царил беспощадный ритм, однообразие жестокости, проявляемой точно и эффективно по расписанию.

Нас остригли – не только головы, но все тело – руки, ноги, промежность. Похоже, их не заботит то, что ножницами они режут нам и кожу. Такое впечатление, что они не слышат наших вскриков. Каждому дан номер, и он нанесен татуировкой на левую руку чуть ниже локтя. Я перестала быть Ирене Франкель. Я стала рабочим инструментом рейха под номером 29395. Нас опрыскивали дезинфектантами и выдавали тюремную одежду из толстой грубой шерсти. От моей пахло потом и кровью. Я старалась не дышать глубоко. «Обувью» нам служили деревянные платформы с кожаными ремнями. Ходить в них невозможно. Интересно, кто бы смог? Нам выдали по металлической миске и по ложке и приказали всегда иметь их при себе. Нам было сказано, что если мы потеряем нашу миску или ложку, то будем тут же расстреляны. И мы верили, что так оно и будет.

Нас разместили в бараках, непригодных даже для животных. Находящиеся там женщины уже не были человеческими существами. Изнуренные голодом, с отсутствующим взглядом, с замедленными вялыми движениями. «Интересно, как скоро я стану подобна им», – подумала я. В тот момент я не надеялась выжить. Одна из этих получеловеков указала мне свободное место. На деревянной полке, накрытой тонким слоем полуистлевшей соломы, лежало пять девушек. Мы представляемся. Двое – сестры: Ирма и Элла. Остальных звали Сара и Рахиль. Мы все были немками. Все потеряли родителей при отборе. В ту ночь у нас сложилась новая семья. Мы обнимались и молились. Никто не спал.

Разбудили нас в четыре часа утра. Так, в четыре часа утра, я буду просыпаться все последующие два года, за исключением тех ночей, когда они устраивают ночные построения и заставляют нас стоять часами по стойке «смирно» на ледяном дворе. Мы разделены на команды, и нас отправляют на работу. В большинстве случаев мы выходим за пределы лагеря и сгребаем и просеиваем песок для строительства или занимаемся сельскохозяйственными работами. Иногда мы работаем в лагере – на кожевенной фабрике или на резиновом заводе. Наша капо – политзаключенная немка, достаточно жестокая, чтобы ею были довольны эсэсовцы, но, к счастью для нас, не садистка. Тем не менее, не проходит дня, чтобы меня не били – ударят то дубинкой, то хлыстом по спине, ткнут в ребра. Проступком считалось, если уронишь камень или слишком долго передохнешь, опершись на ручку лопаты. Эти две зимы были страшно холодными. А дополнительной одежды нам не давали, даже когда мы работали на дворе. Летом же было изнуряюще жарко. Болотные комары наградили всех нас малярией. Комары не делали разницы между властелинами-немцами и рабами-евреями. Даже Менгеле слег с малярией.

Еды нам дают недостаточно, чтобы выжить, – лишь столько, чтобы мы медленно угасали от голода, но все же могли служить рейху. Сначала я лишилась менструаций, потом лишилась грудей. Довольно скоро я выглядела так же, как те недочеловеки, которых видела в первый день в Биркенау. На завтрак – какая-то серая водица, которую они именуют «чаем». На ленч – суп из репы, который мы едим там, где работаем. Иногда попадается маленький кусочек мяса. Некоторые девушки отказываются его есть, потому что оно не кошерное. Я же не следую законам питания в Аушвице-Биркенау. В лагерях смерти нет Бога, и я возненавидела Бога за то, что он предоставил нас нашей судьбе. Когда в моей миске попадается мясо, я ем его, даже если это свинина. На ужин нам дают хлеб. Мы научились съедать половину хлеба вечером и оставлять другую на утро, чтобы подкрепиться до того, как выходим работать в поле или на завод. Если во время работы упадешь, тебя бьют. Если не можешь встать, тебя швыряют, как дрова, на грузовую платформу и везут в газовую камеру.

Вот какова наша жизнь в женском лагере Биркенау. Мы просыпаемся. Убираем мертвых с нар – счастливиц, спокойно отошедших во сне в мир иной. Пьем наш серый чай. Идем на построение. Отправляемся на работу рядами по пять человек. Едим ленч. Нас избивают. Возвращаемся в лагерь. Идем на построение. Съедаем хлеб, отправляемся спать и ожидаем, когда все начнется сначала. Нас заставляют работать и в субботу. В воскресенье – их выходной день – мы не работаем. Каждое третье воскресенье нас бреют. Все расписано по графику.

Все, кроме отбора.

Мы научились предвидеть отбор. Подобно животным, у нас появилось обостренное чувство выживания. Количество людей в лагере – самый верный предупреждающий признак. Как только их становится слишком много, начинается отбор. Нас заставляют построиться рядами по пять человек и стоять так часами на Лагерштрассе. Строй растягивается во всю длину Биркенау – тысячи женщин и девушек ждут того момента, когда они предстанут перед Менгеле и его командой по отбору, ждут своего шанса доказать, что они все еще способны работать, все еще достойны жить.

Отбор занимает целый день. Нам не дают ни пить, ни есть. Иные так и не доходят до стола, за которым Менгеле изображает Бога. Садисты-эсэсовцы «отбирают» их задолго до того. Животное по имени Таубе любит заставлять нас делать «упражнения», чтобы мы набрались силы перед отбором. Он заставляет нас делать отжимания, затем приказывает лечь лицом вниз в грязь и лежать так. Таубе придумал особое наказание для всякой пошевели́вшейся. Он встает ей на голову и своим весом раздавливает ей череп.

Наконец мы предстаем перед нашим судией. Он осматривает нас с головы до пят, записывает наш номер. «Открой рот, еврейка. Подними руки». Мы пытаемся заботиться о здоровье в этой клоаке, но это невозможно. Если заболело горло, тебя могут отправить в газовую камеру. Мази и растирания – слишком дорогое удовольствие для евреев, так что порез на руке может означать, что тебя пошлют в газовую камеру в следующий раз, когда Менгеле будет сокращать население лагеря.