История его слуги - Эдуард Лимонов

На месте будущего происшествия было уже немало запаркованных автомобилей и немало деревянных скамей уже было занято. Мы уселись все — весь клан Джаксонов, живущий в Вирджинии, более десяти человек, и я — повыше и поудобней, как бы в центре четвертькругового амфитеатра, оцепляющего главный действующий кусок бейсбольного поля, от поля нас отделяла высокая решетка, и приготовились болеть за нашего Кэвина. И началось…

Я думал, что буду страдать от скуки, и уже приготовился к жертве. Не тут-то было — страдать было некогда. Уже через несколько минут отдельная личность Эдуард Лимонов обнаружил себя втянутым в водоворот местных страстей. «Наши», команда Кэвина называлась «Желтые носки», играли с «Тиграми», и это был финал, господа! Потому явились все родственники «Желтых носков» и все родственники «Тигров», и еще плюс все их друзья и знакомые, плюс те, кому была дорога честь городка и честь школы, и кому было просто любопытно, и все местные жители, только потому, что развлечений у них не так много в их местности, и местные хулиганы, и местные интеллигенты, и… Все взгромоздились на лавки — с банками пива, кока-колы и содовой, с сигаретами в зубах — и приготовились к действу. Внизу, под лавками, бродили совсем маленькие дети, приготовившиеся собирать перелетевшие через ограду мячи, если они будут.

Дети в одиннадцать, двенадцать и тринадцать лет необычайно разнятся друг от друга в размерах и формах. В одной и той же команде были гиганты и карлики, мужчины и бэби. Все они по очереди выходили с палкой и отбивали мяч, брошенный лучшим вражеским налетчиком, и, когда они промахивались и не отбивали мяч, толпа возмущенно ревела и свистела, когда отбивали, и удачно, и отбивший счастливец бросал свою палку и мчался вокруг поля, толпа тоже ревела и свистела. Я же всю игру боялся за вратаря, которому, я ожидал, обязательно кто-нибудь из этих детишек врежет палкой в глаз или вышибет мозги — палка была крепкая, — но детки оказались на высоте и не повредили своего вратаря.

Толстая блондинка с оголенными загорелыми плечами, лямки лифчика и розовой нижней рубашки врезались в пышную плоть, орала своему сыну — маленькому блондинчику, остриженному в скобку под Иванушку-дурачка из русских сказок: «Бобби, би агрессив! Бобби, би агрессив!» И Бобби был, насколько ему позволял рост и физическая сила, свой мяч он отбил удачно и помчался по полю, а мамаша его упоенно вцепилась в сетку изгороди: «Бобби-и-и-и!»

Я посмотрел на клан Джаксонов: папа Генри на дальнем конце скамейки что-то орал и ударял себя руками по коленям, Дэби, засунув два пальца в рот, свистела, даже обычно меланхоличная Бэтси тоже кричала, но слов за общим шумом было не разобрать. Когда же вышел наш Кэвин, мы все бешено зааплодировали, я тоже, и заорали: «Кэвин!», как бы ободряя нашего человека на поле, и я вдруг к удивлению своему обнаружил, что ору «Кэвин!» вместе со всеми. Наш человек был не хуже Бобби, лучше, недаром Роберт бросал ему мячи до обеда несколько часов подряд, тренировал его — он был в хорошей форме — наш человек на поле, и он отбил свой мяч блестяще, и все мы опять заорали, не помню что, и засвистели, и я в восторге хлопнул Дженни рукой по плечу, и еще что-то орал вместе со всеми, и мы аплодировали нашему Кэвину, пока он бежал по периметру поля.

Очнулся я от этого коллективного припадка вдруг и услышал, как Дженни, захлебываясь счастливым смехом, кричала, показывая на меня: «Посмотрите на Эдварда! Посмотрите на Эдварда, как он кричит и машет руками. Ха-ха-ха!»

Дженни явно была очень счастлива моему внезапному проявлению нормальных человеческих чувств. Может, она подумала, вот Эдвард тоже, как все нормальные мужчины, как наши американские мужчины, болеет и кричит, и ему нравится бейсбол, и, в конце концов, несмотря на все его чудачества и обособленность, он будет мне неплохим мужем. И у нас будут дети, и мы станем ездить на машине всей семьей смотреть бейсбол, как папа и мама, и Эдвард будет писать книги и получать за эти книги деньги, ну пусть вначале немного, лишь бы он занимался делом, которое ему нравится. А бредни об уничтожении цивилизации он скоро позабудет. Я буду ему хорошая жена, на уик-энд буду печь хлеб, дети будут играть в саду, и у нас будет много цветов, Эдвард любит цветы.

Так она, наверное, думала, и я ее понимал, и здесь, в американской деревне, я ее не ненавидел, она куда более подходила мне здесь, где не было маркизы Хьюстон или наряженных и разрисованных благоухающих блядей, таких как моя бывшая жена, чтобы сравнить. Здесь Дженни играла на своем поле, и то, что включили над бейсбольным полем электрический свет, работало на нее, и запах травы и деревьев вокруг работали в ее пользу, и даже трубка рядом со мной сидящего толстого джентльмена работала на нее, и сигареты Дэби и Роберта пахли в ее пользу.

И тогда там, на поле, я внезапно подумал, что не ненавижу ее, что я ненавижу нечто большее — может быть, мировой порядок, может быть, природу, за то, что она дала мне от рождения, с кровью, вечно неудовлетворенное гигантское честолюбие, не позволяющее мне остановиться наконец в задыхающемся моем беге. Остановиться, жить с Дженни на ферме и быть счастливым, и, может быть, косить сено, или даже пусть писать книги, но другие книги — книги покоя и счастья, а не книги тревоги и бегства. Она подходила для этого — Дженни, — чтоб я с ней был счастлив, может, именно поэтому я ее и ненавидел, а?

Я так долго искал любви, бродил в хаосе, пытаясь найти ее — Дженни. И вот я ее нашел, вот я ее всеми правдами и неправдами в себя влюбил, добился, и теперь я ее отвергаю, не хочу, отворачиваюсь, не нужна. Даже чудовищнее — я ее ненавижу. Потому что она — идеал, правда, двухлетней уже давности, девушка, о которой я мечтал, лежа в грязных отелях, одиноко захлебываясь истеричным плачем или ебясь с проститутками…

…Это я ее искал во всех телах, думая: «А вдруг — она, или — она, или даже — он?..» И вот нашел.

«Желтые носки» проиграли в тот вечер «Тиграм» со счетом 6:8, но какое уже это все имело значение. Дженни проиграла мне и на своей территории, да, но ведь я-то играл без правил.

Тогда еще не поймали Сына Сэма, и где-то в начале августа он в три часа утра опять ранил двух жертв, девушка впоследствии умерла в больнице, а парень выжил. На город навалился ужас, не так на Манхэттен, как на Квинс и Бронкс, где Сын Сэма «работал», но и улицы Манхэттена пустели раньше обычного, и, бывало, идя ночью от Дженни или к Дженни, я вдруг замечал, что я на улице совершенно один. Даже количество обычных преступлений уменьшилось — наверное, воры и грабители боялись, что «по ошибке» безумный убийца может пристрелить и их, он ведь всегда возникал бесшумно из темноты, не успеешь даже защититься или прокричать, что ты грабитель, к тому же неизвестно было, есть ли у него чувство солидарности.

Я ходил в те былинные времена по призрачному липкому городу, вначале тоже немного побаиваясь, но потом, видя, что ничего со мной не случается, обнаглел и даже проложил свой обычный маршрут через Централ-парк. Там было свежо, не так жарко и куда было приятнее идти, чем по вонючему Вест-Сайду, а главное, ближе. Я даже не входил, а впрыгивал через забор в зеленую темноту и шел среди деревьев к Исту. Выходил я из парка в районе Метрополитен-музея и часто еще приносил Дженни душистые ветки или цветы, как доказательства своей храбрости. Правда, я все же снимал очки, дабы не выглядеть интеллигентом, если встречусь просто со шпаной, а кроме того, имел при себе нож, а то и два — один в сапоге и один в кармане.