Мэрилин Монро. Блондинка на Манхэттене - Адриен Гомбо

Имя Эда Файнгерша изредка мелькает загадочной искрой в каталогах, посвященных творчеству его коллег, сумевших пробиться в мир галерей и аукционов. В 1988 году Нью-Йоркский музей современного искусства провел ретроспективную выставку Гарри Виногранда. Джулия достает с книжной полки каталог и открывает его на странице с вступительным словом знаменитого фотографа и хранителя музея Джона Шарковски: «Среди молодых фотографов, придерживавшихся радикальных взглядов и друживших с Винограндом, самым талантливым был Файнгерш. Он скончался в 1958 году, его убил алкоголь, стремление к саморазрушению, а возможно, и неверие в собственный гений». Как ни парадоксально, но даже эта высокая оценка свидетельствует о почти полном забвении Файнгерша — Шарковски ошибся в дате смерти Файнгерша на целых три года. Джулия закрывает каталог: «Дня два назад я разговаривала с галеристом Ховардом Гринбергом и спросила его, не попадались ли ему под руку какие-нибудь фотографии Файнгерша. И знаете, что он мне ответил? Что снимки Эда Файнгерша — это святой грааль нью-йоркской фотографии. Несравненно прекрасные и абсолютно недостижимые. Сегодня в основном вспоминают Роберта Франка, Уильяма Кляйна, ну, может, еще пару-тройку имен. Случай Эдди — далеко не единичный, вы уж мне поверьте. История предала забвению многих выдающихся фотографов того времени». Эдди остался жить в памяти друзей и редких специалистов. Вспоминая о нем, они вспоминали вечеринки у «Костелло» и бессонные ночи, проведенные в джаз-клубах или в темной комнате за проявкой пленок. Для близких друзей, продолживших жизненный путь без него, так и не успевший состариться Эдди навсегда стал воплощением далекой и прекрасной молодости.

Джону Файнгершу было десять лет, когда умер Эдди. При жизни он ни разу не встречался со своим дальним родственником. Случаю было угодно, чтобы Джон тоже стал фотографом — не под влиянием дядюшки Эда, а, так сказать, независимо от него. Сегодня у него собственная студия неподалеку от Вашингтона, округ Колумбия. Но время от времени и до него доходят отголоски былого. «Однажды, — рассказывает он, — я присутствовал на профессиональной конференции в Нью-Йорке. Вдруг ко мне подошел пожилой мужчина. Внимательно посмотрел на мой беджик и сказал: «Извините, вы случайно не родственник фотографа Эда Файнгерша?» Я ответил, что да, только принадлежу уже к следующему поколению. Мне не довелось лично познакомиться с дядей, но я много о нем слышал. Кстати, я тоже фотограф. Когда я договорил, мужчина заплакал». Это был Боб Швальберг — старый друг и соперник Эдди, в начале 1960-х принявший предложение о работе от фирмы «Лейка». Он тогда уехал, не успев помириться с товарищем. Швальберг скончался в 1997 году.

Файнгерш сумел заснять собственное исчезновение. Изучая серию фотографий, сделанных перед зеркалом, нетрудно заметить, что Эдди отщелкал по нескольку кадров в одном и том же ракурсе, но с разными объективами. В первой их части мы видим его отражение крупным планом. Но вот угол зрения меняется, и изображение Эдди исчезает со снимка. Если смонтировать негативы один за другим, как кинофильм, то получится уникальная картина: Файнгерш одновременно и присутствует и отсутствует в зале магазина «Брукс костюм». «Благодаря иллюзии, создаваемой зеркальным отражением, Файнгерш исчезает со снимка в тот самый момент, когда нажимает на кнопку фотокамеры», — отмечает художница Ники Бёрд, занимавшаяся обработкой этих фотографий. Можно предположить, что Эдди искал наилучший ракурс. Расхаживал по залу с зеркальными стенами, без конца менял объективы, подходил ближе, пятился назад, словно бы прощупывал пространство, пока не находил идеальный угол, с которого мог заснять собственное исчезновение. Щелчок затвора — и на долю секунды он превращается в невидимку, в призрак. Кстати, Цимбел рассказывал, как однажды в 1994 году был приглашен на свадьбу, куда отправился без фотоаппарата: «Я смеялся, танцевал, болтал с приятелями. Как будто впервые в жизни позволил себе присоединиться к людям».

Возможно, в трагической судьбе Эдди Файнгерша поразительным образом реализовалась его жизненная программа? По мнению Роберта Стайна, Файнгерш был органически не способен думать о будущем: «Он жил настоящим. Никогда не тосковал по прошлому, никогда не заглядывал в будущее. Не откладывал деньги, ни к чему никогда не готовился. Все его существование было сиюминутной импровизацией». Идеальный фотограф, мастер, составляющий единое целое со своей камерой, человек, превративший «решающий миг», о котором говорил Картье-Брессон, в образ жизни. Действительно, добывая фотографии в невероятно опасных условиях, разве не дразнил он «решающий миг»? «Снимки, которые он делал с риском для жизни, — продолжает Стайн, — бесспорно выдают его характер, склонный к авантюрам. Но все-таки главное для него заключалось в другом. Думаю, он верил, что в этих снимках есть правда, та самая подлинность, какой не сыщешь в тысячах других. Мне ни разу не удалось убедить его, что есть иные способы достижения цели». Под пулями на поле боя или под колесами бешено несущегося автомобиля фотографу не до финтифлюшек и не до глубокомысленных рассуждений на тему искусства. Все решает секунда, доля секунды. В этом смысле Мэрилин стала для него идеальной моделью. Билли Уайлдер, восхищавшийся фотогеничностью актрисы, употребил выражение «flesh impact», подразумевая притягательность ее тела для любого объектива. Почему образ Мэрилин так волнует нас — и на снимках, и на экране? Потому что мы ощущаем живое присутствие этого восхитительного, пульсирующего тела. Плотское воздействие на зрителя — это воздействие воздушного поцелуя с фруктовым ароматом, направленного в сторону объектива Уиджи1, или воздействие лукавого взгляда, надежнее гарпуна пригвоздившего Эдди Файнгерша к месту в гостиничном номере. Знаменитые кадры с взлетающей в воздух непослушной юбкой символичны постольку, поскольку Мэрилин при помощи ткани лепит свое тело, прорисовывает свой силуэт в бесконечной изменчивости его форм, превращаясь, если воспользоваться словами Малларме, сказанными в адрес танцовщицы Лои Фуллер, в «неиссякаемый источник самой себя». «Многие из нас восторгаются портретами Гарбо, Дитрих или Гэри Купера потому, что на них запечатлена великая красота, — пишет Джером Чарин. — Эти люди — чудесные создания, явившиеся к нам из иных мест и других времен. Зато Мэрилин — вся отсюда. Она в пятиминутной досягаемости, мы способны почувствовать, о чем она думает, как способны прикоснуться к ее телу». Еще более чутко, чем студийные художники наподобие Боба Стерна или Милтона Грина, фотогеничность Мэрилин сумел уловить Эд Файнгерш. Как фотограф, он поклонялся культу сиюминутности и превыше всего ставил натуральный, естественный, не подвергавшийся никаким ухищрениям свет. И Мэрилин в этой необработанной, шероховатой вселенной чувствует себя невероятно комфортно. Ей нисколько не мешают особенности фигуры, сегодня считающиеся физическими недостатками: чуть выпирающий животик, складочки на шее, пышноватая грудь. Любая современная актриса поспешит избавиться от этих «лишних» деталей с помощью скальпеля, монтажных ножниц или «фотошопа». Но Мэрилин они не пугали.

Оглядываясь назад, мы можем предположить, что между ней и Эдом установилось нечто вроде молчаливого взаимного договора. До странности похожая смерть — не более чем следствие существования, о котором нам рассказывают фотографии. Мэрилин и Эд оба испытывали непреодолимую тягу к мгновению, творящемуся здесь и сейчас, живому и пульсирующему. Они не могли прожить свою короткую жизнь иначе, чем прожили ее — со всей возможной интенсивностью, не жалея себя. Нью-Йорк предоставил им для этого идеальные декорации, ибо сердце этого города бьется исключительно ради радости настоящего. Это город, без конца меняющий лицо и не желающий замуровывать свою историю в громоздкий камень. Если он и оставляет следы, то лишь на фотографиях и в кино. Пять дней, проведенных Мэрилин с Эдди, унеслись в потоке времени, в бурном торнадо, сметающем все на своем пути. В 1955 году, когда они оба только собирались штурмовать Манхэттен, 35-летний Чарли Паркер вколол себе последнюю дозу героина. В нескольких часах лета от него Элвис записал свою первую сорокапятку и готовился покорять сердца молодежи. В 1961 году, когда Мэрилин окончательно покинула Нью-Йорк, тощий автостопщик из Миннесоты по имени Боб Дилан дебютировал в Гринвич-Виллидж, в крошечном баре «Wha?»2 Еще на одной, такой же шаткой сцене выступал молодой комик еврейского происхождения Вуди Аллен. С тех пор прошло 55 лет. От Нью-Йорка Эда Файнгерша и Мэрилин Монро не осталось ничего. Отель «Глэдстоун» превращен в офисное здание; отель «Амбассадор» снесен. В 1968 году «Мэдисон-сквер-гарден» переехал из Хелл'з Китчен к станции метро «Пенсильвания». В начале 1970-х бал «Костелло» закрылся — на его месте началось строительство небоскреба. Тим Костелло-младший, принявший эстафету у отца, перебрался на Восточную Сорок четвертую улицу, в дом 225. Он старательно скопировал фреску Тербера, чтобы воспроизвести ее на новом месте. Какое-то время новый «Костелло» по-прежнему охотно посещала журналистская братия, но в 1992 году Тим продал заведение. Новые хозяева переименовали его в кафе «Тёртл бэй», а в 2004-м — в «Оверлук лаундж». Местечко славится настенной живописью, выполненной лучшими мастерами комиксов города. Что стало с рисунками Тёрбера, которыми когда-то любовалась Мэрилин, неизвестно. Стена, которую они украшали, теперь закрыта зеркалами. В этот летний вечер на огромных экранах «Лейкерс» бьются с «Селтиксом» — под звуки песни «I gotta feelin»3 группы «Black Eyed Peas». Официантка уверяет, что за зеркалами ничего нет. И, словно желая удостовериться, на миг переводит на них взгляд, но, как и следует ожидать, видит лишь отражение 20-летней блондинки.