Меня зовут женщина - Мария Арбатова

Лирическое отступление уводит меня воспоминанием к дискуссии о мужской агрессии, где пуританки настаивали на том, что женщина провоцирует мужчину ярким оперением и потому нечего ярко оперяться. Борцы за права человека намекали на то, что каждый человек имеет право оперяться в меру своих убеждений и вкусов; а психоаналитики рассказывали, что оперение есть осознание собственной сексуальной привлекательности и права на нее, а персонажи, репрессировавшие свою сексуальность вплоть до черного пиджака, – самые опасные люди в обществе. Потому что репрессированная сексуальность трансформируется в неврозы, а неврозы – в гадости, обращенные против всех остальных.

Итак, в обтягивающем фиолетовом комбинезоне с концертным слоем косметики и острым желанием побыть женщиной, а не приспособлением по организации каравана, я стою перед зеркалом, когда в номер вбегает рыдающая Лола.

– Посмотри, – кричит она, – посмотри, что они делают!

На площади перед гостиницей, опираясь на парапет руками, спиной к нам стоят двадцать мужчин, а вокруг клубится стая автоматчиков в серых беретах. В центре площади – автобус с зарешеченными окнами, сквозь которые видно, как стоящих у парапета, заводя по одному, профессионально метелят.

– Что это?

– ОМОН избивает чеченцев. Просто итальянский фильм. В действительности так не бывает. Мы вбегаем к Андрею и Леониду, мрачно глядящим в окно, но мои воззвания вызывают у них только разливательный жест очередной бутылки спирта. Я куда-то бегу, именно куда-то, потому что все лестницы перекрыты возбужденными омоновцами с автоматами наперевес, а все население гостиницы забилось по номерам.

– Где я могу найти старшего по чину? – металлизируя голос, спрашиваю я, размахивая красной корочкой писательского билета, который всегда принимают за «прессу». А на мне при этом обтягивающий комбинезончик и хорошее количество косметики.

– Пошла отсюда! Да это их чеченская девка! Сунь ее тоже в автобус! – орут они, и последний отшвыривает меня к стене автоматом так, что я лечу метров пять. Физическое ощущение железяки, толкнувшей в грудь, вкус короткости расстояния между его глазами и трепещущими на курке пальцами вводят меня в состояние истерики. Бросившись останавливать мужчин, я оказываюсь перед лицом разрушительной стихии, упакованной в мужские тела. Передо мной не мужик, а бесполый натасканный хищник, спущенный с цепи. Он лишен зрения и слуха, он – зомби, им управляют с помощью антенны. Мы стоим напротив друг друга, сощурив глаза от напряжения, и меня почти сбивает с ног волна идущей от него растаптывающей звериной энергии, и я сжимаю кулаки в карманах комбинезона и жестко говорю севшим от страха голосом:

– Я из Комиссии по правам человека! Я журналистка! Если вы сейчас же не пропустите меня к старшему по званию, вам придется отвечать за удар, нанесенный мне автоматом!

И он не слышит, не видит меня (уж не наркотики ли им дают перед операцией?), но напор, с которым я говорю, дает ему ощущение, что я каким-то странным образом могу оказаться старше его по чину, иначе почему я смею, когда все мужики попрятались.

– Мое дело никого в лифт не пускать! Все! Мне команды отвечать на вопросы не было! – орет он.

– А команда бить журналиста автоматом была? – И мы играем в «кто кого переглядит». И внутри у меня все дрожит, и я вижу, у него – тоже, и мы стоим в общем силовом поле, и кажется, еще капля – и конец: я – разрыдаюсь, он – даст автоматную очередь… Но он тренированней меня, он останавливается, сплевывает на палас и выдавливает из себя:

– На пятом этаже, где обыск… – И вальяжно отходит от двери лифта.

На пятом этаже снующие люди уже не вооружены и уже не страшно; оборав шестерок в гражданском, я обнаруживаю старшего, какого-то «по особо важным делам». И у него вид хорошо соображающего человека, он врубается мгновенно:

– Садитесь. Сигарету? Журналист из Москвы? Это приятно. Караван культуры? В этой гостинице? Странно, мне об этом ничего не сказали… Вы лично видели, что мои ребята били чеченцев? Этого не может быть! Группа работает в рамках законности! – Многозначительный взгляд в сторону помощника, помощник исчезает, слава богу, избиение прекратится. – Мы сейчас с вами спустимся вниз, и вы убедитесь в том, что вам показалось. Просто обыск в рабочем порядке… Но как вы сюда прошли? Кто вас пропустил? Ведь это опасно, ведь мои ребята, когда работают, они ведь… – И мы спускаемся вниз, где уже действительно никто никого не бьет. Появляется Саша Железцов, он – демсоюзовец и быстро во все включается. Мы вместе подходим к чеченцам с раскровавленными лицами и спрашиваем, готовы ли они подтвердить факт избиения. И часть говорит «да», часть говорит «нет», часть отводит глаза.

Нельзя сказать, что я себя ощущаю национальной героиней: когда мои дети были маленькими и попадали в больницы, защищать их права человека от представителей бесплатной медицины было гораздо сложнее. Однако ощущение автомата… будто я налетаю грудью на непреодолимую железную стену… Вторая встреча в жизни с автоматом Калашникова, первая была в школе, где мы его зачем-то разбирали и собирали, обламывая маникюр. Интересно, в каком там круге ада изобретатели оружия?

И когда я возвращаюсь в номер, мужики мне объясняют, что я полезла не в свое дело, что в гостинице живет несколько национальных торговых мафий и все они платят оброк ОМОНу, а эти вот чеченцы задержали, и потому пришлось устроить показательное избиение, чтоб все видели и чтоб другим неповадно было. А те, которые лезут в чужие мужские дела, должны помнить, что у них дома дети, потому что детям будет неприятно, если мамочкин труп найдут в реке Вятке. И вообще чеченцы всех достали!

И я произношу пышный текст, что мужики, пьющие водку в номере, когда вооруженный бьет невооруженного, – классические кастраты. И что поскольку большая часть мужиков моего поколения относится к этой славной компании, то я давно привыкла рассчитывать только на себя. И они очень обижаются, и даже целый день со мной никто не флиртует, потому что неудобно же целовать руку женщине, которую ты только что отпустил под автоматы.

… А в оперном театре начинается концерт. И все, что есть в городе роскошного и уцененного, вынесено на сцену. Эдакий отчет перед иностранцами. Но я при первых звуках бельканто вяну: по бельканто за шестнадцать лет прошлого брака я уже в этом воплощении программу выполнила. Я начинаю ваять свой сюжет.

– Урс, кто в караване занимается правами человека?

– Герольд Хефнер, лидер баварской партии «зеленых», вон он в белой рубашке в первом ряду. – И Урс вихрем уносится. Вообще милый, веселый президент каравана по ходу поезда начинает потихоньку свихиваться. Он так прилежно и открыто делает свою антропософскую карьеру, что мы не устаем умиляться простоте, которая хуже воровства. Урсику, совершенно адекватному сначала, по мере движения на восток изменяет чувство юмора, чувство праздника и флер-экзистенциальной прелести всей тусовки. Хефнер оказывается еще чище. Красавчик с нервными глазами молодого политика, в которых, как в счетчике такси, все время бегут циферки. Он снисходит до нас, и от этого я начинаю стесняться своего немецкого, хотя в пути все породнились и расслабились в области языковых комплексов. Лола говорит с ним по-английски.