Принц инкогнито - Антон Понизовский

В это время гранды неспешно рассредотачиваются по комнате: видно, что каждому предназначено своё место. Семеро полукольцом обступают высокий трон, четверо занимают позиции вокруг трона поменьше; остальные выстраиваются попарно, вроде фалрепных.

Сквозь окна просматривается соседний зеркальный зал: гости, наряженные в белые и серебряные плащи с крестами, столпились и через открытые двери следят за происходящим — не переступая порог тронной комнаты. Громадный Орлов-Давыдов навалился брюхом на португальского короля — а тот, похоже, не чувствует; открывается средняя дверь — и бодрым шагом, немного вразвалочку входит маленький дон Джованни. На нём нет короны, как на прочих грандах: волосы ярко-чёрные, виски седые. В руке нет пера. Он движется по-иному, чем гранды: те плыли медленно-медленно, будто бы не моргая, — а он небрежно проходит сквозь ряд выстроившихся попарно «фалрепных», те низко склоняют седые, полуседые и лысые головы — только в эту минуту Минька замечает, что и все гранды тоже успели обнажить головы, и теперь у них заняты обе руки: в правой руке — птичье пёрышко, в левой, несколько на отлёте, — бархатная корона. Быстро пройдя сквозь строй грандов, дон Джованни встаёт перед закрытой дверью — и в это мгновение кто-то набрасывает ему на плечи золотой плащ. Дон Джованни открывает дверь в комнату королевы и исчезает внутри.

— Но… — шепчет Его Высочество. — Но…

Внизу капельмейстер взмахивает своей тростью, взмывают перья — и всеми своими трубами, тубами и тромбонами, барабанами и литаврами, флейтами и валторнами, бюгельгорнами, флюгельгорнами и фанфарами гремит гимн.

На пороге заветной комнаты, перед высокой белой филёнчатой дверью стоит дон Джованни, а рядом — приземистая старуха, на ней как будто надет тёмный мешок. Минька совсем иначе представлял себе королеву. Эта какая-то тёмная, широкоплечая, и черты лица кажутся Миньке грубыми, почти крестьянскими… Его Высочество выхватывает у Миньки зрительную трубу и сильно прижимает окуляр к глазу.

— Но, — повторяет Его Высочество. — Но пуэде сер…

Между тем дон Джованни небрежно ведёт под руку королеву — та немного не поспевает за ним, сбивается, переставляет ноги с трудом, она приземистая и старая, ей трудно идти — два старика в бархатных одеяниях протягивают старухе руки — она тяжело, всем весом опираясь на них, взбирается на ступеньку своего трона, оказывается чуть выше своего спутника…

— Но пуэде сер! — Его Высочество держится за шею, за грудь — зажимает, как рану, то место, где под фланелевкой — медальон: тем же движением, как несколько дней назад, когда защищал медальон от Миньки.

Королева кладёт на голову дона Джованни что-то красное, вроде тряпочки…

— Но ло пуэдо креэр!.. — кричит Его Высочество во весь голос.

Тебе не стыдно? Да-да, осмелюсь спросить: не жалит ли тебя эта сцена стыдом? Понимаешь теперь мои чувства? Ты изменила мне — с кем? Ради кого? Для кого?! Для «Джованни»?.. Чудовищно.

Ещё секунда — и сердце Его Высочества разорвётся, поэтому из-под дерева, снизу, — слышится окрик.

Под ногами у Миньки — двое в парадной форме. Один держит наизготовку ружьё со штыком. Кивает почти дружелюбно: слезайте-ка, мол, вот вы где. А мы-то вас всюду ищем, а вы вот где спрятались. Минька видит маленький чёрный глазок ружейного дула. В оцепенении подмечает незначащие детали: форма на двух караульных новая, только что сшитая, плащи стоят колом — а ружьишко какое-то завалящее, вроде берданки… Штык короткий, игольчатый. Как бывает в минуту опасности, Минька быстро, но как-то бесчувственно, отвлечённо, будто всё это происходит не с ним, регистрирует: штык прикреплён кое-как, для блезиру; чёрный глазок поворачивается к Его Высочеству; возвращается к Миньке — слезайте, слезайте, — и при каждом движении штык чуть скашивается.

Его Высочество с Минькой спрыгивают на траву. Караульный на шаг отступает, показывает штыком: мол, туда иди. Что-то насмешливо замечает напарнику. В это мгновение Его Высочество взлетает вверх (йоу! кия! джиу-джитсу!!) и бьёт ногой по цевью. Ружьё оглушительно шандарахает — к ужасу Миньки: сейчас сюда все сбегутся!..

Взрываются облака, разверзается небо, и среди ночи настаёт яркий полдень. Выстреливают, взмётываются фонтаны, раскручиваются огненные колёса с брызжущими лопастями, залп: вспыхивают тюльпаны, переливаются и рябят. Удар: шипя, взмывают волшебные перья, вспархивают тучи райских птиц, взлетают цветочные струи, в расколотом дымном небе трещат листья фикусов и, лопнув, сыплются ломкими блёстками…

В канонаде ружейный выстрел теряется: многие караульные тоже принялись палить вверх. Все четверо — двое в плащах, Минька, Его Высочество — оглушены и ослеплены фейерверком, но, к счастью, Его Высочество первым приходит в себя — и так перетягивает караульного по башке подзорной трубой, что тот падает навзничь, ружьё в одну сторону, а труба, уже без стекла, согнутая пополам, в другую; Минька прыгает на второго солдата, который уже потянулся к ремню, чтобы стащить винтовку с плеча, — но Минька снизу с подвывертом, как учили броцки́е, вжаривает ему под печень и в этот раз не промахивается: караульный валится на колени, хватая ртом воздух…

Дальше только обрывки: мы со свистом проносимся сквозь рощу фикусов, раня руки, карабкаемся, соскальзываем со стены — и, не разбирая дороги, кубарем катимся по склону, в темноте наскакиваем на оливковые деревья, кусты, скользим в глине — прочь от пушечных залпов, от предательской коронации…

Нелегко сохранять царственное достоинство, когда катишься по нисходящей. Когда тебя предали. Грубо толкнули в грудь. Когда ползаешь в темноте, собирая разбитую зажигалку. Когда перед носом захлопнули дверь. Нелегко — но тем более необходимо выдержать испытание.

Помнишь, я говорил, что каждый король, не самозванец, а настоящий король — король-солнце. А что это значит? Подумай. Царственность — это пламя; державность — чистый огонь. Вся грязь сгорит вместе с этими жалкими пёрышками, останутся только свобода и чистота: в сказочных гротах дышат и движутся паутины; над каньонами простираются и оседают, разваливаются мосты; дым завинчивается рулонами; струится и расцветает огненная корона — моя история мчится к финалу.

Смешно, что в решающую минуту всегда подворачивается пустяк: вот, буквально, у Минькиного сапога отслоилась и подвернулась подошва, под неё забивается глина, ему то и дело приходится тормозить и, теряя секунды, прыгать на одной ноге, вытряхивая грязь… Минька с Его Высочеством уже далеко внизу, а залпы рвутся и рвутся, всё небо от края до края затянуто пороховым дымом, и с каждым раскатом эти дымные облака подсвечиваются то зелёным, то красным…

На дороге патруль: небритые личности в кепках, с ружьишками. За дорогой — лачуги, тёмные крыши; ещё ниже — море. Мы ждём, не дыша, когда патруль отдалится. Пригнувшись, Его Высочество беззвучно перебегает через дорогу, Минька за ним, задевает шлёндающей подошвой осколок щебёнки, и этот маленький камушек прыгает по дороге — как Миньке кажется, оглушительно грохоча.

Кидаемся в тёмный проулок. В спину шарахает, от камней — от ограды — с цвирканьем отлетают осколки. Перемахиваем забор, во дворе на нас с лаем бросается шавка, Минька отпихивает её ногой, вслед за Е. В. перекувыркивается через стенку в такой же глухой закоулок, неотличимый от предыдущего, — Его Высочество барабанит в калитку. Калитка распахивается, кто-то в рясе — горбатый? — кланяется, впускает нас, задвигает засов. Не горбатый: у него капюшон на спине — ковыляет, на рясе белеет верёвка — отпирает сарай, внутри пахнет землёй — что-то щёлкает, лязгает, и в руках у нашего провожатого колдовским образом возникает язык огня. Минька впервые в жизни видит керосиновую зажигалку. Она круглая, выпуклая, вроде карманных часов. Грубые морщинистые руки будто бы разрастаются в колеблющемся тёплом свете; лицо тоже старое, в складках. Монах отваливает от пола крышку.