Микеланджело Буонарроти - Элен Фисель

Потолок Сикстинской капеллы – это великое достижение живописи эпохи Возрождения, доведенное непокорным гением Микеланджело до совершенства. Пожалуй, никто в мировом искусстве ни до, ни после него не создавал ничего подобного.

Не все, разумеется, поняли то, что изобразил Микеланджело. Они видели только странность и гигантские масштабы произведения. Кое-кто из числа наиболее продвинутых допустил, что перед ними пророк, своего рода Моисей, случайно оказавшийся в Риме XVI века, но большинство просто рассеянно кружило по капелле, разинув рты и задрав головы к потолку. Когда первое ощущение шока прошло, стали появляться интерпретации скрытого смысла росписи Микеланджело, а сегодня из них уже можно составить целую библиотеку.

Одни, расшифровывая тайну Сикстинской капеллы, полагают, что Микеланджело просто по-новому истолковал Библию. Другие уверены, что в своей огромной фреске он дал новое осмысление «Божественной комедии», автору которой он мечтал уподобиться.

В самом деле, ведь писал же он о Данте следующие строки:

Третьи видят во фреске Микеланджело «живописную поэму о восхождении человека от животного состояния до божественного совершенства»135.

Четвертые утверждают, что Микеланджело нарисовал Бога, сотворяющего Адама, в некоем «космическом яйце», которое на самом деле есть не что иное, как закодированное изображение человеческого мозга. А это значит, что все божественное заключается не в Боге, а в человеке, в его сознании.

А пятые. А шестые.

Но есть и еще более «революционные» интерпретации. Например, вот что пишут Бенджамин Блеч и Рой Долинер:

Что же особенного в цифре пять? По библейским понятиям, пять – очень важное число. Пятикнижие Моисеево: Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие Церковь во времена Микеланджело пыталась умалить значение Пятикнижия Моисеева; оно было всего лишь «Старым Заветом», оставшимся рудиментом, несостоятельность старых законов которого доказал сменивший его Новый Завет. Микеланджело оставляет послание Ватикану: Церковь, которая игнорирует свое происхождение из Торы и первенство Еврейского Писания, погибнет»136.

Согласно рассуждениям этих двух исследователей, Микеланджело был ревностным поклонником философии неоплатонизма, а та, в свою очередь, стремилась к гармонизации отношений между религиями. Для Микеланджело христианство не было высшей ступенью эволюции религии, и оно должно было сосуществовать с так называемой материнской религией.

Таким образом делается вывод о том, что Микеланджело своей фреской не просто высмеял папу Юлия II, показав ему «ангельскую фигу», но сделал миру некое скрытое послание, напрямую связанное с Торой (Пятикнижием Моисеевым), которую художник считал общим источником иудаизма и христианства.

После окончания работ в Сикстинской капелле Микеланджело и не думал об отдыхе. У него на это просто не было времени, ибо наконец-то он получил возможность заняться своей любимой скульптурой, от которой был оторван на долгие годы. Это оказался один из немногих моментов счастья, которые дарила ему судьба.

О скульптуре Микеланджело всегда говорил, что «это первое из искусств». При этом он опирался на библейскую легенду о том, что Бог именно «вылепил» фигуру первого человека из земли.

«Мне всегда казалось, – писал Микеланджело, – что скульптура – это светоч живописи и что между ними та же разница, что между солнцем и луной»137.

А еще Микеланджело придумал для себя такую формулу: скульптура – это «искусство, которое осуществляется в силу убавления»138. Под этим он имел в виду убавление всего лишнего. То есть в глыбе мрамора красота заложена изначально, нужно только уметь извлечь ее из каменной оболочки. Эту мысль Микеланджело выразил в таких замечательных стихах:

Так вот, не дав себе отдохнуть и пары дней, он вернулся к своему любимому мрамору, лежавшему грудой вот уже более шести лет в его импровизированной мастерской на площади Святого Петра. Оказывается, у него уже имелись некоторые эскизы «Рабов», придуманных им для основания монумента.

«Мне хорошо, – объявлял он без всяких иных комментариев в письме, адресованном своему отцу, – и я работаю»140. И ни слова о смерти папы Юлия II, случившейся в феврале 1513 года141.

В самом деле, надменный Юлий умер всего через четыре месяца после окончания росписи свода Сикстинской капеллы.

Конечно, неожиданный уход этого человека, который был так похож на него самого, произвел на Микеланджело глубокое впечатление. Впрочем, почему неожиданный? Папе было семьдесят, по тем временам весьма преклонный возраст. И тем не менее Микеланджело потребовались годы для того, чтобы он смог вызвать в себе добрые воспоминания о его страшных вспышках гнева и почти детских капризах.

– Джорджо, – сказал он почти полвека спустя смущенному Вазари, – ты меня утомляешь своей генеалогией Христа. А что если нам поговорить о его наместнике? Ведь все восходит именно к нему.

– Что ты хочешь этим сказать, Микеланджело, – мягко переспросил тогда его друг, – не думаешь же ты, что Юлий II был возрожденным Иисусом?

– Конечно же нет! Я говорю о своде Сикстинской капеллы. Это же все-таки Юлий решил его создать, хотя мы и не пришли с ним к согласию по поводу сюжета. А какой у него был темперамент! Я предвидел малейшие его прихоти и смеялся над ними, я же все это так любил!

Юлий II, в миру Джулиано делла Ровере, на смертном одре успел сделать то, что Микеланджело потом посчитает своим личным проклятием: папа поручил своим исполнителям завещания, кардиналам Лоренцо Пуччи и Леонардо делла Ровере (племяннику папы Сикста IV), передать художнику десять тысяч дукатов. Сумма это была огромная и, надо признать, весьма своевременная для того, кто мечтал наконец приобрести себе мастерскую подходящих размеров. Но эти десять тысяч должны были не просто компенсировать годы, проведенные художником под потолком Сикстинской капеллы, они еще и подразумевали создание гробницы! А оба вышеназванных прелата пообещали умирающему проследить за тем, чтобы монумент был возведен за семь лет после его смерти. Вот этот-то срок и будет преследовать Микеланджело, как проклятие, до самого последнего его дня.