Рубеж - Марина и Сергей Дяченко

Ухмыляющиеся рожи подступили ближе, кто-то плюнул в лицо.

– А вот и мы, жиденок! Ну, может, ты чего скажешь, перед тем, как сдохнешь?

Он знал, что не может отменить случившееся, – и знал, что оставить все, как есть, тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом, свой народ, свою семью?.. Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…

И шагнул в костер.

Лица гайдамаков менялись и плыли, полустертые горячим воздухом, но ему было все равно, потому что как раз в этот момент на голове его сухо вспыхнули волосы…

«Не в добрый час твое желание услышано, мальчик. Не в добрый час».

– Панночка! Панночка! Заступитесь!

Чужие руки прикоснулись к узде. Кровный серый конь не выдержал – прянул в сторону, возмущенно заржав. Всадница – девушка в серой, обитой дорогим черкасином кожушанке – качнулась в седле и слегка наморщила плоский утиный нос. Красные сапожки вжались в конские бока, удерживая скакуна на месте.

– Панночка!

– Гей, назад, шайтан! Кому говорить? Назад! Отойди от ханум-хозяйка!

Второй всадник, широкоплечий одноглазый татарин в синем жупане, взмахнул короткой плетью-камчой. Просители – трое посполитых в долгополых кожухах – отступили на шаг.

– Заступись, панночка!

Девушка придержала коня, оглянулась.

Вечерняя улица была пуста. За день снег успел слегка подтаять, подернуться грязноватым настом. В маленьких окошках неярко горели огни, возле высоких дубовых ворот скучал здоровяк-караульный, небрежно опираясь на пику.

– Погоди, Агмет!

Татарин недовольно заворчал, но послушно опустил руку с плетью. Те, что остановили всадницу посреди пустой улицы, поспешили вновь приблизиться, держа заранее снятые шапки в руках.

– Панночка Ярина! Заступитесь! Пан Лукьян нас и на крыльцо не пустил! Пропадаем, панночка!

Ярина Загаржецка раздраженно пожала плечами, бросила взгляд на запертые ворота:

– Откуда?

– Из Гонтова Яра! Из Гонтова Яра, панночка Ярина! – заспешили кожухи. – Вконец пропадаем! Пан писарь сотенный нас и слушать не стал! Заступитесь! Батька твой до нас добрый, и ты добрая!

Девушка невольно хмыкнула и покосилась на своего спутника. Татарин осклабился и произнес нечто среднее между «Хе!» и «Хы!». Видать, совсем уж плохи дела у кожухов, если они о доброте пана сотника заговорили!

– Батька уехал, или не знаете? – Девушка наморщила свой плоский нос, вздохнула. – Пока его нет, пан писарь главный.

– Заступитесь, панночка Ярина! Пропадаем! Все село пропадает!

Девушка дернула плечом и соскочила с коня. Татарин смерил недовольным взглядом наглых посполитых и нехотя последовал ее примеру.

– Жди здесь, Агмет!

Ярина кинула поводья своему спутнику и шагнула к воротам. Караульный, поспешив поклониться, распахнул калитку.

– Пан писарь у себя?

– Так, панна сотникова!

Девушка быстро прошла через двор. Взбежала на высокое крыльцо, стукнула каблуками, отряхивая снег с сапожков, и решительно отворила дверь. В лицо пахнуло теплым запахом жилья. Навстречу шагнул еще один реестровец, уже без пики; узнал, склонился в поклоне.

– К пану Лукьяну! Где он?

– В зале, панна Ярина.

– Не провожай! Дорогу знаю!

В прихожей тускло горели свечи – не сальные, восковые. Лукьян Еноха, писарь Валковской сотни, не мелочился. Новый дом поставил всего год назад, а уже и пристройку затеял, и амбар под тесовой крышей, и конюшню. Девушка вспомнила, как посмеивался отец, читая писарскую «слезницу», в которой тот просил отписать ему еще и мельницу «за-ради бедности нашей кормления для». Посмеивался – но в мельнице не отказал. А теперь, когда пан Логин Загаржецкий, сотник Валковский, со своими черкасами реестровыми где-то за Дунаем, пан писарь и вовсе стал кум королю и самому гетьману сват.

Девушка толкнула дверь – тяжелая створка поддалась с трудом. В глаза ударил яркий свет. В зале горели уже не свечи, а немецкое диво: масляная лампа розового стекла. Ярина невольно прикрыла веки.

– То ты, Ярина Логиновна? Проходи да садись!

Лукьян Еноха сидел за высоким, крытым вышитой скатеркой столом. Перед ним лежала толстая друкованая книга в обложке дорогой кожи. Не доверяя немецкой лампе, пан писарь водрузил на нос большие окуляры, делавшие его весьма похожим на филина.

Девушка прошла вперед, взялась рукой за резную спинку стула, но садиться не стала.

– Вечер добрый, дядько Лукьян! И чего это у тебя просители у ворот мерзнут?

– Которые? Из Гонтова Яра?

– Из Гонтова.

Пан писарь ничуть не удивился. В черных с проседью усах мелькнула усмешка.

– То не ко мне. Им к архимандриту надо. К отцу Мельхиседеку. Черти, вишь, к ним в село повадились!

– Черти?!

Писарь, не торопясь, захлопнул книгу, снял окуляры, вложил в кожаный, шитый бисером футляр.

– Помнишь, на той неделе болтали, что в Гонтовом Яру баба чертенка породила? А теперь к ним и вовсе – толпа чертей пожаловала. Один чорт на коне белом, другой – на коне вороном…

Девушка быстро перекрестилась. Писарь последовал ее примеру, но усмешка не исчезла – стала еще шире.

– Вот они, заполошные, сюда прибежали – сикурсу просить. И что посоветуешь, Ярина Логиновна?

Девушка непонимающе поглядела на улыбающегося пана писаря. Наконец и сама усмехнулась:

– Врут, думаешь, дядько Лукьян?

– Да не то чтобы врут… Ты, Яринка, садись да шапку с кожушанкой снимай. Жарко тут! Ужинать будешь?

Девушка послушно сняла шапку, расстегнула крючок ворота, но садиться все же не стала.

– Ужинать – потом. Но ведь чего-то там приключилось! Иначе зачем им сюда прибегать?

– Сие суть злонравные плоды невежества, дурными нравами усугубленные…

Ярина быстро оглянулась. Высокий нескладный парень – тоже в окулярах – незаметно вошел в залу и теперь с интересом поглядывал на происходящее сквозь толстые стеклышки.

– …Истинно глаголил учитель мой, блаженный муж Григор Варсава: без просвещения народного обречены мы прозябать среди диких суеверий, подобных суевериям ефиопов или индийцев заморских… Здравствуй, Ярина!

– Вечер добрый, Хведир Лукьяныч! – ничуть не удивилась девушка. – Так что же там у них приключилось-то?

Парень в окулярах бухнулся на лавку, вздохнул:

– Да ну их, пейзан сих лапотных!