Ловушка горше смерти - Светлана Климова

Марк повел себя скандально. Мгновенно сообразив, что участие в формировании сановной коллекции означает банальный грабеж, он не стал никуда звонить, дома велел отвечать по телефону, что находится в длительной командировке, сам же снял затхлую комнатуху у пьющего слесаря ЖЭКа в районе «Сокола» и принялся обдумывать свое положение.

Дело усугублялось еще и тем, что финансы его находились на грани истощения. Нужна была сильная идея, но она отсутствовала. Из того, что оставалось дома, продать в данный момент не представлялось возможным ничего.

Все остальное никуда не годилось. Тем не менее в ситуации имелся все-таки зазор, которым можно было воспользоваться: евреи.

Именно евреи, потому что после двусмысленных Хельсинкских соглашений начали выпускать, и довольно широко, особенно в столицах. Это повлекло за собой неописуемое смятение в умах. Ехать! — носилось в воздухе; ехать — и немедленно, пока власть не очухалась, не сочинила новых, теперь уже вовсе неодолимых препятствий. Семьи раскалывались, рушились, люди, прожившие десятки лет вместе, расставались с проклятиями и неистребимой горечью — и только потому, что смердящая отрава пропаганды вошла в кровь чуть ли не каждого, рожденного еврейской матерью на этой земле. В безумии хлопот, беготни по инстанциям, бумажек, чиновничьей ненависти забывалась конечная цель. К тому же в те годы на всякого изъявившего желание покинуть страну смотрели как на прокаженного, отвратительного отщепенца, продавшего отечество за сытую пайку. И сионизм, и МОССАД, и мировой заговор… Да что говорить! Судьба отказников была у всех перед глазами.

В этом исходе не нашлось, да и не могло найтись своего Моисея. Власть же, сделав саму процедуру отъезда невыносимо унизительной, еще более способствовала разобщению и ожесточению эмигрантов — хотя в те годы это слово не было в ходу.

В семье Марка эта проблема возникла в тот день, когда сестра Мила объявила за ужином, что намерена подать заявление. Весной ей исполнилось восемнадцать, и она сочла себя вправе поступить по своему усмотрению.

— Надеюсь, возражений не будет и вы подпишете что потребуется? — с вызовом спросила она, щурясь и разглядывая мать и отца, сидевших напротив, словно в перевернутый бинокль. — Это пустая формальность. Ведь у вас нет ко мне имущественных и иных претензий?

Отец, как уже много раз случалось с тех пор, как его выставили из министерства с досрочным выходом на пенсию по состоянию здоровья, схватился за голову. Досиня выбритые щеки вздулись и опали, словно он собирался затушить свечу, но передумал.

— Есть, — глухо сказал он. — Никуда не поедешь. Это просто смешно. Кому ты там нужна?

— Значит, выходит, я нужна здесь? — ядовито осведомилась Мила. — И кому же, если не секрет? Тебе? Матери? Братцу, которого я вижу раз в полмесяца? Да вам наплевать с колокольни, существую я или нет. Ты боишься одного — из-за меня у тебя могут что-нибудь отнять. Это называется — неприятности. А ты подумал, что у тебя можно отнять? Твои жалкие гроши? Эту провонявшую кухней квартиру?

Что, что у тебя есть, чтобы так бояться?

— Милочка, — воскликнула мать, — детка! Почему ты не посоветовалась с нами?

— Вот я и советуюсь! — отрезала сестра. — Спасибо.

— Надо рассуждать здраво. У тебя нет вызова, ты не в состоянии доказать, что у тебя есть родственники в Израиле.

— Нет — так будет. Это проще простого. Бланк на руках стоит сотню.

Хотите вы этого или нет, а я еду. И будь оно все проклято. Я уже сейчас сыта по горло. Представляю, что было бы со мной лет через двадцать. Но этого, надеюсь, не будет. Никогда.

Марк, чисто случайно оказавшийся в этот момент дома, с любопытством наблюдал всю эту сцену. Отец ожесточенно ковырял в тарелке, глаза матери наполнились слезами. Молчание становилось невыносимым.

— Вот что, — сказал наконец Марк. — Послушайте меня. Девочка говорит дело. Я думаю, что и вам следует сделать то же самое, потому что никакого выбора нет. Разве вы ничего не видите? Они хотят, чтобы мы уехали, несмотря на весь этот вой, который подняли вокруг отъезжающих. Мы им ни к чему, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Не надо уподобляться гостям, которых приходится выставлять силой. Или вы намерены дождаться депортации в Приамурье?

Будет и это, хотите вы или нет. Потому что они взяли от нас все, что смогли, и теперь остается только избавиться от осточертевшего вопроса.

— Я родился в Москве, — угрюмо сказал отец, боднув лысым лбом пустоту перед собой. Сломанный еще в юности чуть повыше горбинки нос уехал влево. — В Москве я и умру. Этого по крайней мере мне никто запретить не может.

— Еще как может! — Марк усмехнулся. — Где твоя память? Кто твердил мне, что евреи потому и остаются евреями, что у них хорошая память?

— Прекрати, Марк, — вмешалась мать. — У отца больное сердце. Вы оба просто не знаете, что говорите.

— Во всяком случае, — продолжал Марк, — я могу кое-чем помочь. У меня есть прямые контакты, и не будет проблемой приобрести для вас в собственность где-нибудь на севере, в Галилее, скромное жилье с оплатой здесь. Это я беру на себя.

Отец вскинул руки, будто снова собираясь схватиться за голову, а сестра с изумлением спросила:

— Ты не поедешь? Как же так? Почему?

— Нет. Боюсь, что это невозможно. Да и не нужно, во всяком случае для меня. Тут уже ничего не поделаешь. Я свой выбор сделал. Гораздо раньше, чем тебе пришло в голову про отъезд.

Вот тогда-то и случился тот ненужный разговор с сестрой на кухне.

Неделей позже старшие Кричевские и Мила подали заявления и также стали ждать. Марк же, взяв на себя известные обязательства, после всего случившегося оказался не в состоянии их исполнить. Денег не было совершенно, кроме какой-то ерунды, оставшейся на текущие расходы, и это тоже терзало Марка, успевшего отвыкнуть считать гроши.

Опыт, однако, подсказывал ему искать решение своих экономических проблем в чужих таких же проблемах. А эти проблемы в изобилии порождал все тот же отъезд соплеменников. В предшествующие месяцы к нему не раз обращались за консультациями отцы состоятельных еврейских семейств, которых интересовало прежде всего, что из предметов искусства могло бы быть беспрепятственно вывезено и успешно реализовано на Западе. Никто не верил в чепуху о золотых гвоздях и проглоченных бриллиантах, а еще меньше в популярность матрешек и хохломы. Марк сверялся с каталогами, давал советы, понимая, впрочем, что вывезти можно что угодно, в особенности в тех случаях, когда вещи отправляются контейнером. Тут все зависит только от одного — чтобы деньги попали в нужные руки. Но в дальнейшем ничего хорошего обладателям даже очень добротных полотен или антикварной бронзы не светило. Нужно было знать европейский рынок, людей, работающих на нем, ситуацию — иначе вложенные средства даже не окупались.

Необходимо было отыскать нечто довольно распространенное здесь, на этой территории, и являющееся если не редкостью, то по крайней мере пользующееся устойчивым спросом на Западе.