Музей невинности - Орхан Памук

После мы ненадолго заснули. Сладкий, пахнущий липой ветерок, дувший из открытой балконной двери, приподнял на мгновение тюлевую занавеску и бросил нам её на лица, укрыв шелковым покрывалом, от чего мы вздрогнули и проснулись.

— Мне снилось, что я иду по огромному полю подсолнухов, — пробормотала Фюсун. — Они так странно покачивались на ветру. Почему-то было страшно, хотелось кричать, но я не смогла.

— Не бойся. — успокаивал я. — Я здесь.

Не хочу рассказывать, как мы встали с кровати, как оделись и подошли к двери. Я сказал ей, чтобы она была на экзамене повнимательней, чтобы не забыла регистрационную карту, что все пройдет хорошо, а потом добавил, стараясь произносить будто само собой разумеющееся фразу, которую повторял про себя за эти дни тысячи раз:

— Завтра встретимся здесь в это же время, хорошо?

— Хорошо! — кивнула Фюсун, отводя глаза.

Я с любовью проводил её и сразу понял, что помолвка состоится.

Открытки с изображением стамбульского отеля «Хилтон» я добыл через двадцать с лишним лет после событий, о которых веду рассказ. Мне пришлось, прежде чем создать Музей Невинности, познакомиться с главными коллекционерами Стамбула и обследовать многие блошиные рынки. Знаменитый собиратель Хаста Халит-бей после долгих препирательств позволил прикоснуться к одной из этих открыток, и знакомый фасад отеля, отстроенный в современном, международном стиле, сразу же восстановил в памяти не только вечер помолвки, но и события моего детства.

Когда мне было десять лет, родители ходили на торжественный прием по случаю открытия отеля с участием совершенно забытой ныне американской кинозвезды Терри Мур. В последующие годы все быстро привыкли к новому зданию, хотя оно было чуждым старому и усталому силуэту Стамбула, и начали заскакивать в отель по любому поводу. Представители европейских компаний, закупавших товары отца, останавливались в «Хилтоне» ради того, чтобы посмотреть восточные танцы. Мы всей семьей ездили туда на выходных ужинать, чтобы отведать чудного блюда под названием «гамбургер», тогда еще не подававшегося ни в одной турецкой закусочной, а нас с братом очаровывала ярко-красная, отделанная золотой лентой, униформа усача-швейцара, с блестящими пуговицами на эполетах. В те годы большинство западных новинок появлялось прежде всего в «Хилтоне», и все главные газеты держали в отеле специальных корреспондентов. Кроме того, с открытия «Хилтон» превратился в островок смелых новшеств. Респектабельным господам и смелым дамам номера в нем предоставляли, не спрашивая свидетельство о браке. Если на каком-нибудь любимом мамином костюме появлялось пятно, она отсылала его в химчистку «Хилтона». В вестибюле же гостиницы была кондитерская, где она любила пить чай с подругами. Многие мои родственники и друзья праздновали свадьбы в большом бальном зале отеля на первом этаже. Когда стало понятно, что полуразвалившийся летний особняк моей будущей тещи в азиатской части Стамбула для помолвки не очень подходит, мы вместе выбрали «Хилтон».

Четин-эфенеди рано высадил нас (маму, отца и меня) перед огромной вращающейся дверью, козырек над которой напоминал ковер-самолет.

— У нас еще полчаса, — сказал отец, входя в отель. — Пойдемте посидим, выпьем что-нибудь.

Мы сели в углу, за большим цикламеном в кадке, откуда отлично просматривался вестибюль, и заказали у пожилого официанта, знавшего отца и осведомившегося о его здоровье, по стаканчику ракы, а матери — чай. Нас закрывали широкие листья цветка, и поэтому проходившие мимо нас знакомые и родственники не могли нас увидеть.

— Ой, смотрите, как дочка Резана выросла, какая милая стала, — восклицала мама. — Мини-юбку надо запретить носить тем, у кого ноги для такой длины не годятся, — неодобрительно оглядывала она другую гостью. — Семейство Памуков мы не собирались сажать в углу, просто так получилось, — отвечала она на какой-то вопрос отца, а потом указывала на других гостей: — В кого превратилась Фазыла-ханым! Как жаль! Её бесподобная красота исчезла, и ничего-то не осталось... Сидели бы дома, чтобы никто не видел бедняжку в таком виде... А эти, в платках, кажется, родственницы матери Сибель... Хиджаби-бея для меня теперь не существует. Бросил свою умницу жену, детей, женился на заурядной девице... Нет, ты посмотри, парикмахер Невзат, мне назло, конечно же, сделал Зюмрют такую же прическу! А эти муж с женой кто? Ну надо же! У них и лицо, и носы, и походка, и даже одежда как у лисиц... У тебя есть деньги, сынок?

— Почему ты спрашиваешь? — удивился отец.

— Он домой в последний момент прибежал, быстро переоделся, будто не на помолвку, а в клуб идет. Ты взял с собой деньги, Кемаль, сынок?

— Взял.

— Вот и хорошо. Смотри, не сутулься, все же на вас смотреть будут... Ну что, пора вставать.

Отец сделал знак официанту, заказав еще стакан ракы, сначала себе, затем, внимательно посмотрев на меня, и мне, опять на пальцах показав количество.

— Ты вроде уже перестал грустить, — заметила мать. — Что опять стряслось?

— Я что, не могу на помолвке собственного сына пить и веселиться? — возмутился отец.

— Ах, какая она у нас красавица! — воскликнула мать, завидев Сибель. — Какое платье прекрасное, и жемчуг подошел. Правда, она такая красивая, что ей все подойдет... И это платье! Как она изящно в нем смотрится, правда, сынок? Ну такая милая! Кемаль, тебе очень-очень повезло!

Сибель обнялась с двумя красивыми подругами, которые недавно прошли перед нами. Девушки осторожно держали тонкие сигареты, аккуратно поцеловались, не касаясь друг друга губами, накрашенными ярко-красной помадой, чтобы не задеть и не испортить друг другу макияж и прическу. Разглядывая наряды, они весело демонстрировали ожерелья и браслеты.

— Каждый разумный человек знает, что жизнь прекрасна и что главная цель — быть счастливым, — задумчиво произнес отец, глядя на них. — Но счастливыми, в конце концов, становятся только дураки. Как это объяснить?

— Сегодня у твоего сына один из самых счастливых дней в жизни. К чему ты все это говоришь, Мюмтаз? — рассердилась мать. Потом повернулась ко мне: — Давай, сынок, иди к Сибель! Чего ты сидишь? Не отходи от неё, веселитесь, будьте счастливы!

Я отставил стакан, сделал шаг, выбравшись из листьев цветка, и направился к девушкам; на лице у Сибель засияла счастливая улыбка. «Где ты задержалась?» — спросил я, целуя невесту.

Сибель представила меня подругам, а после этого мы с ней следили за вращающейся дверью.

— Ты сегодня очень красивая, дорогая моя, — прошептал я ей на ухо. — Самая красивая!

— Ты тоже сегодня очень красивый. Может, не будем здесь стоять?

Мы остались у входа. Не потому, что я не хотел уходить, а потому, что Сибель нравилось ловить на себе восхищенные взгляды знакомых и незнакомых гостей и богатых туристов, входивших в гостиницу.

Сейчас, когда прошло так много лет, я понимаю, что в годы нашей молодости круг состоятельных и европеизированных людей Стамбула был весьма узким. Все друг друга знали, все сплетничали друг о друге. Вон идет семья оливкового и мыльного фабриканта Халиса из Айвалыка, мама с ними дружила, когда водила нас с братом, совсем маленьких, в парк Мачка играть в песочнице. Вон их невестка с невероятно длинным, как у всего семейства, подбородком (тут виновато смешение линий внутри рода!) и их сыновья, у которых подбородки еще длиннее... Вот и Кова Кадри с дочерьми — отец служил с ним в армии, а мы с братом ходим с ним на футбол. Он бывший вратарь, теперь импортер автомобилей. На дочерях сверкают и переливаются серьги, браслеты, ожерелья, кольца... Следом прошли толстошеий сын бывшего президента Республики и его стройная супруга. Он как-то попал в темную историю, когда занялся торговлей. Доктор Барбут в свое время вырезал миндалины всему высшему свету Стамбула и мне в том числе, так как двадцать лет назад эта операция считалась очень модной. Тогда один вид его сумки и светло-коричневое пальто доктора приводили в ужас и меня, и сотни других стамбульских ребятишек...