Сегодня мы живы - Эмманюэль Пиротт

– Вы должны были убить ее – как любого другого еврея?

– Да.

– Но не сделали этого. Почему?

Матиас хотел бы ответить искренне, сказать правду – показать себя в выгодном свете – и не мог.

– Не знаю…

Он ждал взрыва негодования, но американец смотрел на него… да-да, с сочувственным интересом. Этот Пайк не создан для того, чтобы быть солдатом, пусть бы жил себе спокойно в Миннесоте, преподавал в колледже, или чем там он занимался на гражданке…

– Ладно, переходи к операции «Гриф», – вздохнул лейтенант.

Матиас выпрямился и начал излагать: количество засланных диверсантов, приказ занять мост через Маас, чтобы облегчить продвижение регулярных частей, которые должны оказаться в Антверпене и захватить топливные склады. Он показал на карте три дороги.

– Сколько шансов на успех у этой операции?

– Ни одного. – Матиас усмехнулся. – Жест отчаяния, не более того.

Пайк зябко поежился и закурил, сделав несколько затяжек.

– Спасение малышки тебе не поможет.

– Да неужели? А я рассчитывал на медаль.

Американец хмыкнул:

– Большинство ваших запираются на допросах, информацию из них приходится выбивать. Чего ты хочешь?

Матиас напрягся. Чего он хочет? На него навалилась невыносимая усталость. Он сыт войной по горло, она перестала забавлять его. Во время последнего внедрения в ряды французского Сопротивления ему пришлось убить восемнадцатилетнюю девушку и двух совсем молодых парней на глазах у их матери. Эта невероятно храбрая женщина прятала его и кормила много недель. В тот день он подумал, что ему все равно, жить или умирать. Беда в том, что машину для убийства, каковой он себя считал, непросто уничтожить. Все изменила встреча с Рене. Ему снова захотелось жить – ради нее и ради себя. Ради того, чтобы не расставаться. Он сказал об этом Пайку. Лейтенант в ответ сокрушенно улыбнулся – увы.

Жанна не сразу пришла в себя от потрясения. Сначала девушка впала в ступор, потом ее долго рвало. Голова гудела, как пустой котел, она лежала на сваленных в кучу пальто, служивших ей матрасом, и вспоминала. Случившееся вечером накладывалось на события нескольких последних дней, сливаясь в какой-то тошнотворный гипнотический балет. Матиас целится в гражданских. Матиас и Рене входят в кухню. Матиас занимается с ней любовью в стойле. Матиас ест, говорит, улыбается, идет, проводит рукой по волосам, бездельничает, дует на горячий кофе, направляет на нее оружие, его запах, кожа, вена на шее… его холодный взгляд, он выстрелит, выстрелит, его рот, у стены, у стены…

К горлу снова подкатила тошнота, Жанна встала, дотащилась до ведра, которое поставила в углу Берта, и извергла из себя струю едкой горько-кислой желчи. Ей полегчало, но ненадолго, нахлынуло воспоминание: американские солдаты избивают Матиаса ногами, молотят кулаками по животу и спине. В тот момент у Жанны началась неукротимая рвота, она даже не была уверена, что он жив. Этот человек – немец, диверсант, все желают ему смерти. Война вот-вот закончится, так зачем церемониться с врагом? Он их обманул. А что ему оставалось? Он не мог уйти. Не из-за Жанны – как бы ей этого ни хотелось! – из-за Рене. Девчонка его приворожила. И довела до погибели. Американцы расстреляют Матиаса. Жанна испытала мгновенный укол ненависти к Рене и кровожадную радость при мысли о смерти Матиаса, которая тут же уступила место глухому отчаянию. Она посмотрела на Марсель: старушка мирно спала, защищенная глухотой от происходящего вокруг. Во всяком случае, Жанна на это надеялась. Она прижалась к младшей сестре, но, перед тем как уснуть, успела заметить тень, скользнувшую на лестницу.

Боль в избитом теле понемногу отступала, только глаз сильно дергался, и по животу расплывалась огромная гематома. В подвальное окошко был виден отсвет луны на узкой полоске снега, ухал филин, но стрельба стихла, как будто рождественская ночь подтолкнула воюющие стороны к перемирию. Скоро он выйдет и сможет наконец размять ноги. Американцы скорее всего возьмут пленного с собой и, если выйдут к своим, там его и шлепнут.

Как же глупо он провалился! Щелкнул каблуками, как Эрих фон Штрогейм[80] во французском фильме (он успел посмотреть эту картину в парижском кинотеатре до того, как Гитлер ее запретил). Только монокля не хватало! Матиас расхохотался, вспомнив, как вальсировал с Жанной: чувствуешь себя неуязвимым, понимаешь, что нравишься, ловишь на себе восхищенные взгляды, на секунду расслабляешься, и тело вспоминает старые рефлексы, вроде бы запертые на прочный засов. И тебя ловят, как крысу. Никому не дано полностью вытравить из себя происхождение. Хорошее образование, клуб, фехтовальный турнир, балы… все это сочится из пор и до могилы липнет к подметкам сапог. Он несколько лет играл в Дэви Крокетта[81], изображал шпиона, но это мало что изменило. «Великая иллюзия», так назывался тот французский фильм.

Матиасу следовало с самого начала опасаться Дэна. Он недооценил интуицию янки и его ревность. А может, просто постарел и утратил хватку? Ему исполнилось тридцать пять, но Чичучимаш часто говорила, что он родился со старой душой.

Матиас был не первым человеком, чья жизнь могла оборваться, едва обретя смысл. Ситуация до смешного банальная. Интересно, жива ли Чичучимаш? Крак точно упокоился: псу было девять лет, когда он оставил его в индейской деревне. О родителях Матиас уже год не слышал – письма от сестры, сообщавшей новости, перестали приходить. Последний раз они с матерью виделись весной 1943-го, сразу после вступления Матиаса в СС. Услышав новость, она ответила по-французски: «Plus ça change, plus c’est la même chose»[82] – и вернулась к работе. Мать Матиаса вязала свитера для благотворительного общества, опекавшего военных сирот. Она увяла, стала желчной и только в последний момент, когда сын расцеловал ее в морщинистые щеки, взяла его за плечи, и он увидел в ее глазах любовь. Через мгновение они снова стали почти бесцветными и льдисто-холодными.

Матиас поднял голову к окошку. Ему послышался глухой звук, как будто где-то скреблась мышка. Маленькая пухлая ручка сдвинула решетку, и в отверстии появилось лицо Рене. Матиас с трудом поднялся и дохромал до противоположной стены.

– Что ты здесь делаешь?

– Хочу спуститься.

– И речи быть не может! Возвращайся в подвал, немедленно!