Девочка на шаре - Марина Друбецкая

Матрос переводил, а Эйсбар злобно смотрел ему в лицо, пытаясь различить в птичьем квохтанье неведомого языка свои слова. Матрос замолчал и, обиженный, ушел в палатку.

— Это еще что такое?! — заорал Эйсбар. В группе людей, столпившихся на площадке, он искал глазами своего помощника, пока не вспомнил, что тот несколько дней назад исчез. Адовы куклы! Теперь надо идти извиняться перед переводчиком! Однако матрос уже возвращался, очевидно, приняв добрую порцию джина. Эйсбар приветственным поклоном елизаветинского театра пригласил его в кресло. Тот откланялся в ответ и уселся. Ритуал был соблюден — можно продолжать. Сняли еще дубль, который Эйсбару опять не понравился.

— Матвей Тимофеич, — наклонился он к переводчику. — Не могли бы вы им внятно объяснить, я имею в виду солдат, что надо идти в ногу. В ногу! Ать-два! Пожалуйста, съездите к ним в коляске, скажите доброе слово, как вы умеете.

Матвей Тимофеич горделивым жестом вытер усы и важно кивнул. Эйсбар и Гесс переглянулись, подмигнув друг другу. «Сейчас снимем, сейчас будет… знаю…» — бормотал себе под нос Эйсбар. Диск солнца приближался к горизонту. Эйсбар понимал, что на черно-белой пленке он будет казаться рисованным театральным задником — вот и хорошо. Ему захотелось сделать странную сцену, которая в неожиданный момент перевернет весь фильм, — циничную, пародийную. Акцент, меняющий на мгновение смысл всего происходящего. Это будет эпизод, который покажет комическое бесплодие массовых баталий. Театр теней, снятый в натуральную величину, — это и станет странным акцентом. Солнце зацепилось за горизонт, свет ушел из воздуха, включили прожекторы. Статисты двинулись: покачнулась и повлеклась волной толпа слева, маршем в ногу застучала каблуками переодетая в колониальную форму массовка справа. Мост вошел в резонанс с шагами марширующих. Камешек выпал из-под основания, потом еще один, и… центральный проем моста рухнул. Съемочный люд замер в оцепенении. На мосту началась паника. Статист с рыжим париком на голове, одетый английским офицером, балансировал на краю разлома, а потом рухнул за первой шеренгой солдат. Эйсбар не отрывался от видоискателя. Он опять не понимал: это завтрашний сон, сегодняшний или реальность? Быстро темнеющий воздух наполнился криками и визгом. Камера работала, пока не кончилась пленка.

Бомбейская британская газета обвинила Эйсбара в халатности, повлекшей за собой гибель двух сотен людей, и в том, что в минуты катастрофы камера продолжала работать и шли съемки. Последнее обвинение Гесс опроверг, заявив, что он, как оператор, находился в стороне от камеры и, значит, она была выключена. Однако британцы готовы были раздуть большой конфликт и под сурдинку выдворить русскую съемочную группу из страны. Как вдруг публикации прекратились. Эйсбар решил, что не обошлось без дипломатических ухищрений князя Долгорукого, который, впрочем, напрямую ему ничего не писал. Тем не менее легкое похлопывание по плечу невидимой дланью Эйсбар почувствовал. И это было неприятно.

Через два дня после аварии на пороге его дома появилась старушенция в оранжевом сари, которая стала тыкать ему в нос цветастой авоськой. Авоська пищала. Эйсбар пустил старуху в дом, дабы избежать непонятного спектакля на улице. Пришлось призвать матроса-переводчика, который выслушал хлопотунью и сообщил: «…Мать ребенка покоится на дне реки вместе с другими великими актерами, а начальник театра — это они вас так величают — должен взять дитя». Эйсбар пожал плечами: этого еще не хватало. Старушенция ловко пронырнула вглубь гостиной, к столу, и развернула кулек. Эйсбара охватило чувство брезгливости, которое усилилось, когда он бросил взгляд на сморщенное тельце. Брови домиком. Один глаз карий. Другой зеленый. Как у самого Эйсбара. Как у его отца.

— Она говорит, что мать ребенка, упав в реку, реинкарнировалась в рыбу и солнечные лучи будут греть ее через толщу воды, — произнес переводчик.

— Да, ладно тебе, Матвей, нести эту чушь про реинкарнацию, — зло ответил Эйсбар.

Дальше — формальности. Матвею Тимофеичу за молчание было выплачено вознаграждение, которое он благосклонно принял. Для ребенка нашли кормилицу. Эйсбар поселил ее в дальней комнате. С помощью телеграмм, в изобилии отправленных из Бомбея и с борта парохода, на котором через две недели Эйсбар отбыл в Россию, были сняты две комнаты в доме Беланже на Арбате и нанята помощница. Не очень верилось, что «существо» — так Эйсбар называл про себя ребенка — выживет в северном городе. Впрочем, он не очень этого хотел.

Дома его ждал хлам, осевший в комнатах с момента сборов, и телеграмма, подписанная секретарем князя Долгорукого, товарища министра по вопросам идеологии. Князь ждал его к себе по прибытии; синематографические материалы по описи должны были быть сданы в студийную контору. «Ах, Долгорукий — всюду-то у него руки», — злобно пробормотал Эйсбар и, рухнув в свое любимое продавленное кресло, достал портсигар, свернул сигарку, вдохнул дым с холодной фиалковой отдушиной — и только теперь огляделся. Декорации закончившейся жизни. Ворох черновиков к фильму, который теперь вызывает оскомину скуки. Две потрепанные книжки сценария об обитателях пивнушки на Рогожском рынке — помнится, хотелось за него взяться, чтобы попугать того же Долгорукого злобными алчными физиономиями революционных деклассантов. Брошенные вещи пахнут старостью. В стекле книжного шкафа узкая фоточка Ленни Оффеншталь: подпрыгивает на одной ножке — эдакая цапля-гимназистка, гвоздик в шляпке, который оказался очень крепким, судя по слухам. Впрочем, у этой девчонки было главное — совершенно естественная, безоговорочная смелость. Найти ее? Нет, веселое, свежее, безоглядное — это, пожалуй, сейчас не для него, слишком будет походить на выстрел в упор.

Он встал, подошел к шкафу — распахнул дверцы: на вешалках затихли висельники в виде темных костюмов, две черные блузы, синее бархатное пальто с собольим воротником — форсил после оглушительного успеха «Защиты Зимнего». Поморщился — теперь эти мрачные цвета вызывали брезгливость. Надо было и правда сбежать там, в оранжевой Калькутте — потеряться, раствориться, купить немецкий фотографический аппарат и наняться к какому-нибудь англичанину снимать события в местном клубе или роды маленьких наследников больших изумрудов. Назвать ателье «Одно мгновенье на закате».

Так, не расстегнув чемоданы, он и уснул, не раздеваясь, на диване, закутавшись в старый плед. Проснулся на рассвете, вышел на морозный воздух, узнал у дворника, в какой ресторации можно получить завтрак.

Когда князь Долгорукий пришел в присутствие — после несколько внушительных порций кофе с молоком и армии булочек с медом, от которых его напрасно пыталась отучить обворожительная Лизхен, — ему сообщили, что господин Эйсбар был утром, не дождался и теперь вернется после обеда. Князю любопытно было взглянуть, как изменила лучшего режиссера империи заморская страна. Безусловно, на съемки он заслал сексота-переводчика. Кажется, Эйсбар жаловал Матвея Тимофеевича Птицына, любившего представляться «клиенту» матросом. Жовиальный человек — завитые усы, уютная основательность: таким неврастеники сразу доверяют. Надежный Матвей Тимофеич и руководил погрузкой пленок.

До последнего момента Долгорукий не верил, что Эйсбар вот так просто возьмет и вернется в Россию. Он прекрасно помнил наполненный ненавистью взгляд Эйсбара в тот день, когда из знаменитой ныне «Защиты Зимнего» именно он, Долгорукий, приказал изъять эпизод, в котором буйная фантазия автора обрекала царскую семью на смерть. А тапер омерзительно ловко и «выразительно» обыгрывал в высоких октавах стоны великих княжен! Ничего святого! Тапер лишился ангажемента пожизненно, а Эйсбар, как подтвердилось, слишком хорошо покупается на бюджеты помпезных постановок. Сверкнул ядовитым взглядом и стерпел. Фрагмент пленки успели вырезать прямо перед премьерой, когда публика уже прогуливалась по фойе Мариинки, а режиссер принимал поздравления. И ведь был, каналья, приглашен в царскую ложу для благосклонной благодарности. И ведь вовремя выявили крамольную фантазию! Страшненький эпизод — зачинщики переворота, будто бы вырвавшие у Временного правительства власть, решаются на полное изничтожение царской фамилии и сбрасывают тела в шахту. Талантливо снял зверье беспардонное — «яркий визуалист», так кажется, его критики величали. Чуть не прохлопали. Однако успели — работали грубо: пленки резали прямо в проекционной. Ах, был бы у Эйсбара нечаянно пистолет — начал бы палить прямо из ложи, увидев, что его гениальное творение, видишь ли, обкорнали. Ох уж эти авторы — цирк амбиций, и амбиции те скачут, как зайцы на сковородах, да как слоны топают!