Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— Письмо, которое ты мне прислал.

— Я?

— Не пытайся темнить. Нет нужды ставить подпись, чтобы я догадался, что это ты.

Натан вытащил из тесного кармана джинсов письмо на желтой бумаге и прочел его:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Он радостно прокомментировал утиным голоском:

— Я тебя разгадал, маска «Ты-угадаешь-кто».

— Натан…

— Надеюсь, скоро ты пришлешь мне другую записку, в которой объявишь мне, что мы будем жить вместе.

— Ты…

— Я считаю это абсурдом: жить на одной площади и притом в разных квартирах. И оплачивать найм вдвойне.

— Пожа…

— Ведь у нас разные расписания, ты любишь вставать чуть свет, я люблю поваляться и работаю по ночам, и мы почти не видимся. Пойми, если мы съедемся, сможем чаще быть вместе.

Натан сел на своего конька: с тех пор как они сошлись — а это случилось два года назад, — он хотел поселиться с Томом под одной крышей. Сейчас Том сопротивлялся в силу холостяцкой привычки: он чувствовал себя дома только среди сотен книг, сплошь затянувших стены его квартирки.

Том встал, чтобы остановить предсказуемый поток жалоб, и потряс желтым листком бумаги, вынутым из кармана:

— Ну а я получил вот это. И знаю, что записка твоя.

Натан приблизился. Они принялись разглядывать записки.

Если и были незначительные расхождения в написании и силе нажатия ручки, почерк в целом был один и тот же, да и тексты полностью совпадали.

Натан улыбнулся:

— Ты меня разыгрываешь.

Том улыбнулся в ответ:

— Нет, разыгрываешь ты меня.

Натан хохотнул:

— Ты написал обе записки, чтобы убедить меня, что ты тут ни при чем.

Том весело покачал головой:

— Нет же, это ты разыграл для меня этот фарс.

Они уставились друг на друга, пытаясь уличить собеседника во лжи.

— Каков комедиант! — воскликнул Натан.

— Ты изобретательный, как бабуин, — парировал Том.

— Бабуиниха, с твоего позволения. Бабуинихи намного хитрее бабуинов.

Они снова сели за стол.

— Теперь говори правду.

— Нет, ты.

Под фривольный концерт попугаев и попугаих двое муниципальных служащих впервые в этом году стригли газон. Срезанные травинки источали свежий запах, не такой острый и крепкий, каким он станет позднее, а тяжелый и усталый, запах поляны, выздоравливающей после ухода зимы.

Ипполит и Жермен работали в паре, но местные жители всегда замечали лишь одного из них. Этот феномен объяснялся сразу несколькими причинами: Жермен был карликом, Ипполит — Аполлоном, но затмевал своего коллегу он не только ростом, но и редкой красотой.

Жермен ничуть на него не досадовал. Напротив. С тех пор как он узнал Ипполита, границы его жизни заметно раздвинулись: теперь он стал другом самого красивого мужчины в Брюсселе, он, коротышка, обиженный судьбой калека, от которого женщины старательно отводили глаза, настолько он был неказист и жалок. Рядом с Ипполитом он на время забывал о своем уродстве. Когда Жермен входил с ним в двери кафе или боулинга, он с волнением ловил адресованную приятелю восторженную улыбку; он обмирал от счастья, слыша: «Привет, парни», ведь это обращение предполагало, что между ним и Ипполитом есть нечто общее.

— Знаешь, моя дочка гений, — продолжал Ипполит, наполняя тачку. — Мне пришлось записать ее в три библиотеки, чтобы ей хватало книг на неделю. Три библиотеки! В десять лет! А иногда она еще и спускается к нашей соседке-учительнице, чтобы взять еще одну. Эта девчонка настоящее чудо, и я не понимаю, как мог произвести ее на свет.

Жермен кивнул: возражать против природной скромности Ипполита означало сердить его. В школе он всегда был последним и потому считал себя очень ограниченным существом, оценивая свой интеллект ниже среднего. В отличие от стольких, кто винит в своем неуспехе окружение и обстоятельства, он считал лишь себя причиной своих скромных достижений. Если кто-то выводил его из привычного смиренного состояния, Ипполита одолевало беспокойство и тоска.

Ведь Ипполит был счастлив. Пусть он не зарабатывал больших денег и нанимал очень скромную квартирку для себя и дочери, пусть мать малышки бежала в Латинскую Америку, бросив на него ребенка, — Ипполит улыбался. Должность садовника и дорожного рабочего вполне его устраивала. Во-первых, он был государственным служащим, что для вышедшего из приюта сироты представляло своего рода повышение; во-вторых, он трудился на свежем воздухе и выполнял физическую работу, приносившую ему здоровую усталость, вместо того чтобы сидеть в офисе, где он скучал бы и где скоро заметили бы его неотесанность. В простоте душевной он полагал, что у него две нанимательницы — мэрия и природа, и чувствовал себя должником обеих: мэрия оплачивала его труд и защищала его, а горячо любимая природа ожидала его заботы в городе, где ей угрожали бетон, щебенка и нечистоты.

И потому в этот день, собираясь стричь газон на площади Ареццо, он тщательно собирал помет и пивные банки, безропотно принимал на плечо или руки свежие птичьи испражнения и не чувствовал себя униженным. Он заботливо занимался площадью, будто женщиной, которой хотел угодить.

Показался молодой человек, насупленный, озабоченный.

— Здравствуйте, Виктор! — крикнул Ипполит.

Молодой человек едва буркнул что-то в ответ, он шел, ничего вокруг не замечая. Ипполита это не задело, но он стал гадать, что мучит студента, обычно такого приветливого.

Перед домом номер двенадцать вторым рядом был припаркован лимузин. Ипполит знал, что он стоит в ожидании известного политика Захария Бидермана. Он зачарованно смотрел на ступени дома сквозь кусты, будто не имел на это права. Он полагал, что существуют два непересекающихся мира — мир маленьких людей и мир великих. Захарий Бидерман принадлежал к величайшим, Ипполит — к самым смиренным. Ипполита это не обижало, и он не тешил себя мечтами изменить этот порядок вещей: если Захарий Бидерман несомненно справился бы со стрижкой газона, он, Ипполит, никогда не смог бы председательствовать на экономическом совете.

Укрывшись за пурпурным рододендроном, он видел массивную фигуру Захария Бидермана: в костюме-тройке в тонкую полоску и струящемся плаще тот спустился с лестницы, коротко улыбнулся шоферу, который придержал открытую для него дверцу, и исчез в недрах лимузина. Глядя на это обилие одежды, одетый в шорты Ипполит вдруг почувствовал себя голым и уязвимым.

Миловидная пышка Роза Бидерман помахала мужу с балкона.

«Бедная женщина! Невесело быть супругой головастика. Он небось никогда и не вспоминает о сексе».

Ипполит посмотрел на дом писателя Батиста Монье. Вот кто поражал его. Всякий раз, когда в окне маячила его голова, Ипполит представлял, как из этой головы одна за другой выходят страницы, населенные персонажами и историями. Как он может так долго оставаться без движения? Ведь только движение ведет к результату. Что касается писательского дара… Ипполиту стоило немалых усилий составить и записать фразу; он принимался за нее так и этак, и все равно она пестрила орфографическими и синтаксическими ошибками.