Фима. Третье состояние - Амос Оз

Записав сон в книгу, Фима вылез из постели, встал у окна и увидел ясное, сверкающее утро, на голой ветке сжался в пружину кот, забравшийся столь высоко, чтобы подслушать птичью болтовню. “Только не упади, дружище”, – подумал Фима с симпатией. Даже холмы Вифлеема казались близкими – руку протяни. Соседние дома и дворы стояли залитые светом, прозрачным и холодным. Балконы, заборы, автомобили – все блистало, промытое дождем, лившим всю ночь. И хотя Фима спал не более пяти часов, чувствовал он себя бодрым, полным энергии. Он сделал зарядку перед зеркалом, мысленно споря с надменной дикторшей семичасовых новостей, без тени сомнения поведавшей о злокозненности намерений Сирии и даже нашедшей якобы простой путь разрушения всех сирийских злоумышлений. Скорее снисходительно, чем сердито Фима возразил ей: – Умом вы не блещете, госпожа моя. – И посчитал нужным добавить: – Но поглядите, какая красота на улице. Словно сами небеса поют. Не хотите ли немного прогуляться со мной? Пройдемся по улицам, побродим в роще, спустимся в долину, и по пути я объясню вам, какую именно политику следует проводить в отношении Сирии, где у нее болевые точки, а где – наша слепота.

И он стал размышлять о жизни этой дикторши, которая обязана покидать теплую постель в половине шестого каждое серое зимнее утро, чтобы вовремя поспеть в студию и прочитать семичасовые новости. А что случится, если однажды сломается у нее будильник? Или даже не сломается и прозвонит вовремя, но она решит полежать еще немножко, урвать под одеялом еще две сладкие минуты, но крепко уснет и не прибудет вовремя? А что, если из-за зимнего холода не заведется автомобиль, как это случается почти каждое утро у Фиминого соседа, авто которого надрывно хрипит и кашляет? А может, эта девушка – Фима нарисовал ее облик: невысокая, в веснушках, глаза светлые, смеющиеся, волосы тоже светлые, вьющиеся – и вовсе ночует на раскладушке в комнате отдыха при студии. Наверняка там есть нечто похожее на дежурку, в которой отдыхают врачи в больнице. И как смиряется со всем этим ее муж, страховой агент? Неужели ночами, лежа один в постели, не воображает он дикие истории, что разворачиваются между его женой и техниками, тоже несущими ночные дежурства на радиостанции? “Нечему тут завидовать, – решил Фима. – Никому из них. Ну разве что Иоэзеру”.

По вине Иоэзера Фима порезался, когда брился. Безуспешно пытался он остановить кровь, заклеив порез кусочком туалетной бумаги, пустив затем в ход вату и, наконец, влажный носовой платок. И в результате забыл выбрить дряблый участок под подбородком, который и без того не любил брить, потому что он напоминал Фиме зоб жирной птицы. Прижимая носовой платок к щеке, словно одолевала его зубная боль, Фима стал одеваться. И пришел к выводу, что во вчерашней позорной истории есть и светлый момент – по крайней мере, можно не опасаться, что Аннет забеременела.

Когда искал свой медвежий свитер, унаследованный от Яэль, глаза его уловили некое мелкое насекомое, блеснувшее на сиденье кресла. Может ли так случиться, что сбитый с толку светлячок забыл себя погасить, хотя ночь давно уже миновала? Впрочем, Фима лет тридцать, по меньшей мере, не видел светлячков и не имел ни малейшего представления о наружности этого создания. Фиму захлестнула приятная волна охотничьего азарта, он наклонился, молниеносным движением выбросил вперед правую руку, будто собирался кому-то влепить пощечину, но завершил движение, быстро сжав ладонь в горсть и поймав загадочное существо безо всякого ущерба для того. Все это проделал он с проворством и точностью, полностью опровергавшими его образ увальня, у которого обе руки левые. Разжав пальцы, он с удивлением уставился на раскрытую ладонь. Сережка Аннет, брошка Нины, какая-то деталь из игрушек Дими, а может, отцовская запонка? Внимательно изучив добычу, он решил, что скорее всего – последнее, хотя некоторые сомнения все же оставались. Фима прошел в кухню, открыл дверцу холодильника, постоял задумчиво перед распахнутым холодильным нутром, зачарованный загадочным светом, лившимся откуда-то из-за пакета с молоком и упаковки сыра, вновь мысленно выверяя выражение “цена морали” – так он назвал статью, написанную ночью. И не нашел ни единой причины изменить заголовок. Есть цена морали, и есть цена аморальности, и, по сути, подлинный вопрос звучит так: какова цена этой цены? Иными словами, в чем смысл жизни и какова ее цель? Все остальное – только производные, вытекающие из ответа на этот вопрос. Или, по крайней мере, должны быть производными. В том числе и наше поведение на занятых после Шестидневной войны территориях.

Фима закрыл холодильник и твердо решил, что позавтракает вне дома, в ресторанчике госпожи Шейнбаум на соседней улице, – отчасти потому, что не хотелось ему нарушать тот порядок, который он навел на кухне ночью, отчасти потому, что хлеб засох, а маргарин напомнил ему желеобразные краны из сна, но главным образом – потому что чайник сгорел, а без него не приготовить кофе.

В четверть девятого он вышел из дома, не чувствуя, что клочок пропитанной кровью ваты пристал к царапине на щеке. Зато не забыл про мешок с мусором, который и выбросил по дороге, как и не забыл положить в карман конверт со статьей, написанной ночью, не забыл даже ключ от почтового ящика. В торговом центре, в трех кварталах от дома, он купил свежий хлеб, творог, сыр, помидоры, варенье, яйца, йогурты, кофе, три электрические лампочки – пусть будут на всякий случай – и новый электрический чайник тоже купил. И тут же пожалел о том, что не проверил, не сделан ли чайник в Германии, ибо Фима всеми силами старался не покупать ничего, что родом из Германии. К его радости, дома выяснилось, что чайник прибыл из Южной Кореи. А посему, выгрузив покупки, он изменил свое намерение и решил отказаться от ресторанчика и позавтракать дома. Хотя и Южная Корея печально известна – подавлением студенческих демонстраций, разгоняемых с особой жестокостью. Пока закипала вода, Фима вспоминал Корейскую войну, эпоху Трумэна, Макартура и Маккарти, затем перешел к Хиросиме и Нагасаки. “Следующую грандиозную ядерную катастрофу начнут не сверхдержавы, нет, она начнется здесь, с нашей помощью, – подумал он. – И запалом послужит какой-нибудь региональный конфликт. Сконцентрировав у границы тысячу танков, сирийцы ринутся на Голанские высоты, а мы будем бомбить Дамаск, они нанесут ответный удар по нашим прибрежным городам, тогда-то мы и запалим смертоносный гриб конца всех времен. Ни одной живой души здесь не будет через сотню лет. Ни Иоэзера, ни ящерицы, ни таракана”.

Поразмыслив, Фима отказался от слова “катастрофа”, потому что им обычно называют природные катаклизмы, наводнения, эпидемии, землетрясения, а действия германских нацистов были вовсе не катастрофой, а спланированным, организованным преступлением, и мы обязаны называть это истинным именем – Убийство. И атомная война тоже будет преступным деянием. Ядерный Холокост. Фима также отверг и слово “конфликт”, подходящее, возможно, к истории Аннет и ее мужа или к взаимоотношениям Цви Кропоткина и его ассистента, но не к кровопролитной войне евреев с арабами. Впрочем, и несчастья Аннет и ее мужа Ери с трудом можно охарактеризовать стерильным термином “конфликт”. А “кровопролитная война” – и вовсе затертое клише. Даже само “затертое клише” – уже давно затертое клише. “Да, ты окончательно запутался, голубчик”.