Музейный роман - Григорий Ряжский

— Ты, Евушка, по ноге своей особо не кручинься, у всякого с любой конечностью всяко и случиться может, не без этого. А только не в том вопрос, чтоб забить на себя же через такое хромое дело. У людей, случается, самогó этого… нету, у мужиков, ну, как после войны, например, было, или же есть, но не в силе — тоже вокруг да рядом. И ничего, живут. Всяк — он всякого отыщет, если свой, родной, единственный, даже если и спят после поодаль один от другого. А счастье, оно всё равно есть, потому что есть взаимность, есть почтение и есть совместно нажитое имущество, если только не последний болван. А у тебя-то не то, понимаешь, происшествие, на какое без слёз не глянешь, а всего-то нога чуть в сторону от другой смотрит, и все дела. Это ж любви не помеха и ничему другому, кроме неё, тоже.

И хитро кивал, окатывая соседку с ног до головы добродушно-воздушным взглядом.

Ева Александровна слушала, улыбалась и всегда соглашалась с опытным Петром Иванычем, признавая справедливость его сочувственных слов. Но, вернувшись к себе, тут же утыкалась красивым лицом в просоленную диванную думку и, вдыхая слабый дух прелого подушечного пера, ревела, ревела в неё по-белужьи, со всхлипом, с протяжным свистящим звуком, вытравливая из себя эти подлые надежды на скорую встречу с добрым человеком. В такие минуты ведьмы отступали, впрочем, как и все остальные ангелы и черти, так до конца не познанные и толком не увиденные, будь они всамделишные, придуманные или же просто нарисованные под обоями на стене. Чудо, что жило в Еве Александровне, давая о себе знать редким, но безошибочным попаданием в чужую боль, обычно промахивалось в свою, огибая её, облетая пустой дорогой, и порой, словно издеваясь, наматывалось на шею смотрительницы Ивановой мягкой неопасной удавкой, то сжимаясь на ней, а то вдруг резко ослабляя свой игривый захват. Чудо не переставало быть от этого чудом, но только суть его уже была иной, вывернутой наизнанку, делавшей его немножечко картонным, чудом наоборот.

Тот настырный глаз, что мешал жить, но незримо поддерживал связь с другим, едва-едва приоткрывшимся ей миром, она впервые ощутила, кажется, в двенадцать, в детдоме, когда уже потихоньку начала догадываться о своей дурной особости, но ещё не очень понимала, как следует этим распорядиться. Открыться и стать посмешищем? Прилюдно продемонстрировать эту свою угадайку и тут же сделаться заложником приставучих и насмешных одноклассников? Пойти к взрослым и выпросить послаблений, обменяв их на сомнительную способность выведывать и сообщать директрисе, что у кого происходит дома, как и кто ворует на кухне больше других и отчего старшей воспитательнице, тайной алкоголичке, плохо спится по ночам?

Нет, не пошла, не открылась. Так и продержала тайну внутри себя все последующие шесть лет пребывания в малоярославецком учреждении для сирот. И лишь под конец, когда нарисовалось перед глазами страшное, то самое, сделала попытку опередить его, выкрикнуть слова, спасти.

Не спаслось. Не поверили и не услышали, предпочтя жизни смерть.

А угадайку ясновидческую всё ж пришлось включить, когда реально подпёрло. Сразу, как выпустилась в мир — по сути, ни с чем и в никуда. Явилась, помнится, в Отдел учёта и распределения, метры положенные оформлять, какими государство обязано обеспечить, к тому же инвалида по рождению. А только пшиком обещанье-то вышло, пустым звоном обернулось, мятым фантиком от давно съеденной конфеты.

Это август был, девяносто восьмого, самый его конец. Они там глаза округлили поначалу, уполномоченные представители местной власти, неподдельно поразившись, как это в такой ответственный для страны момент перемены жизни к полному ужасу и попутной финансовой нестабильности приходят всякие и хотят, чтобы дали за просто так. Хаметь — не хамели, видя, что хромает-то Иванова эта по-всамделишному, но отповедь всё же озвучили, типа, ты чего, девушка, не понимаешь разве, какое время на дворе? Людям не то что жить на отдельных метрах — им, прости Господи, жрать скоро будет нечего, чтобы элементарно не сдохнуть с голоду. Врачам не платят, педагоги вон без зарплаты сидят, пенсионеры без пенсий, солдаты, армия наша, защитники родины в обносках служат, углеводороды, мать их в дышло, не стоят ничего на мировом рынке, упадок полный и повсеместный, рецессия в мировом масштабе официально зафиксирована, коллапс туда же вслед за ней полным ходом. Стране нашей не то чтоб закрома напитать, просто дыры б заткнуть: кончились запасы, выели, выжили, пробросались. А ты говоришь, выдели отдельную, как по закону, да ещё в самóй столице! Нету, нету ничего в помине, нету и не будет неизвестно сколько времени ещё. Можем, учитывая ногу твою, в очередь поставить, на общежитие. Но уже по Калужской пойдешь, в Московской нету ничего, лимит по этому году исчерпан, так что пиши заяву и жди, девушка, может, на тот год место придёт, так, может, твоё и будет.

Ева слова те не услышала, пропустила мимо головы, не задержав у уха. Просто пожала плечами, вежливо реагируя на отказ.

— Простите, — сказала, — мы же территориально к Московской области приписаны, значит там и положено селить. Но мне, как инвалиду, допускается предоставить метры на территории столицы, где медицинское обслуживание надёжней и городской транспорт лучше областного.

Говорила спокойно, не дёргалась и не угодничала, поскольку уже знала, что станет жить на девятом этаже, и что из окон её блочной коробки будет видна окружная дорога, и что по дороге той денно и нощно будут ползти грузовые фуры, толкаясь и нетерпеливо расчищая себе путь гудками при съезде со МКАДа. А съезд тот будет ровно против её окон, но это вовсе не помешает ей спать спокойно и уютно, потому что когда въедет, то обнаружит в своём жилье тройное остекление в виде пластиковых пакетов, врезанных на место растрескавшихся деревянных, которые так и не довелось увидеть самой, но про которые знала, что имелись раньше.

У тётки, что принимала Иванову, вытянулось лицо и вновь округлились глаза. После чего, окинув недавнюю детдомовку пристальным взглядом, она же, рубя фразы на отдельные безжалостные слова, неспешно отчеканила:

— А теперь, Иванова, раз бумагу какую надо не пишешь, просто забирай свою палку и вали туда, откуда пришла. Передумаешь — окажу милость, приму в последний раз, но только бред этот свой прибереги для идиотов, которых, как я вижу, вместе с тобой обучили, какие нам тут дурные права качать. А не напишешь заявление на общежитие, так пускай твой директор тебя же обратно и селит. Я своё дело знаю, не первый год с контингентом вашим общаюсь, и если сказано «нету», значит нету и не будет, а из пустого и будет ничего. А ты как думала, Иванова? — И уставилась победно, пронзая Еву глазными сверлами.

И вновь визитёрша не смутилась, а лишь чуть повела плечом. Подняла глаза, выговорила негромко и даже успела едва заметно улыбнуться:

— Ну как же так, всем жильё нашлось, а мне не нашлось?

— Кому это «всем»? — напружинилась тётка, уже начав потихоньку подмечать странность девчонкиного поведения. — Я ж сказала тебе, в этом году никому ничего, а хочешь если, иди вон судись, я им то же самое скажу, у меня никаких ни от кого тайн нету, всё по закону.

— Кому, говорите? — Ева пристроила палку в угол и присела. — Ну, для начала вы выделили квартиру своему сыну, в новом доме, месяца полтора тому назад, максимум два. Виктор, кажется? Или… нет, Виталий… но это можно уточнить… — И внимательно посмотрела на тётку. — Дом этот был специально построен для передачи в фонд сирот-выпускников. Четыре подъезда, этажей… двенадцать… нет, простите, шестнадцать. И муж ваш там же прописан, только этажом выше, ровно над сыном. Сначала вы планировали фиктивно развестись, чтобы снизить риск от этой изначально незаконной операции, но потом вы же вместе с вашим начальником… такой под пятьдесят, с животиком, почти целиком лысый, родился где-то на Украине, рядом с озером, а в саду было много черешни — скорей всего, Мелитополь… Так вот, вы с ним передумали и решили взять в долю ещё одного начальника, который по положению выше вас обоих, чтобы уж совсем всё было чисто и никакие сведения никуда не просочились. Тот — с погонами, разведён, зовут… зовут Василием, отчество тоже на «В». И ещё вижу у него два срока отбытия: первый давно, ещё подростком, за воровство шапок каких-то или ботинок, хотя там ещё изнасилование было, но не доказано. Ну а второе лет десять тому назад, за аферу какую-то типа незаконного производства и реализации товара, нечто вроде трикотажа или нехлопковой ткани, в каких-то огромных объёмах. Вышел по амнистии и уже потом пробил себе полную реабилитацию, за очень большую взятку. И ещё кличка была у него какая-то, сейчас скажу… А-а, вижу — Цеховик или… нет, Цеховой!