Дождь тигровых орхидей - Анна Данилова

– Вот тебе, на, получай, негодяй, мерзавец! Я ненавижу тебя, ненавижу, это из-за тебя я… – не успела она договорить, как рухнула в пыль, потеряв сознание.

Дымов, накупив по дороге еды, добрался до дождевской квартиры, открыл дверь, выложил покупки на стол в кухне и сел, уставший, на стул.

– Очень жаль, – произнес он вслух, понимая, что на сей раз в квартире он совершенно один. Немного отдохнув, он принялся готовить ужин и каждый раз, услышав где-то в подъезде звуки, надеялся, что сейчас кто-нибудь позвонит или откроет дверь своим ключом. Но никто не приходил, а ужинать в одиночестве ему не хотелось. Он достал визитную карточку Ольги Руфиновой и хотел уже было позвонить ей домой, чтобы пригласить Анну, как понял, что в комнате, где он находится, что-то изменилось. Ну да, конечно, исчезли ВСЕ картины. Все. Разом. Дымов заметался по квартире, выискивая так понравившиеся ему натюрморты, но все оказалось напрасным: они исчезли. Это могло произойти по двум причинам: либо неожиданно приехавший хозяин и автор этих работ забрал их, к примеру, для того, чтобы представить завтра в Худфонде, либо их украли. Но украсть не могли, это абсурд, а вот то обстоятельство, что Дымов так и не встретился с художником, вызывало сожаление.

Он сидел в кресле, размышляя, пока комната не начала наполняться горьковатым чадом от пережаренного мяса. Дымов помчался на кухню, перевернул отбивные и все же решил позвонить Руфиновым. Трубку взяла Ольга, она узнала Дымова по голосу и сказала, что Анны, к сожалению, нет дома, что она должна была с утра поехать к Вику и позвонить, чтобы сообщить результат, но она так и не появилась. Дымов спросил, нет ли известий о дочери, и, услышав, что «все нормально, нашлась, слава богу», пригласил Ольгу на ужин. Последовала пауза, во время которой Ольга приходила в себя от столь неожиданного приглашения, затем она приняла его и сказала, что приедет примерно через час.

Пока жарились отбивные, Дымов накрывал стол в большой комнате. Посчитав, что принимать Ольгу на кухне неприлично, он в поисках маленьких рюмок для коньяка и ликера забрался на антресоль и, пошарив там в пыли, вдруг наткнулся на прямоугольный сверток, запакованный поверх оберточной почтовой бумаги в холстинку. «Дымов, а ведь ты искал не рюмки», – сказал он себе, поскольку старался быть честным хотя бы по отношению к самому себе, и развернул материю. Под оберточной бумагой он нашел пачку прелестнейших работ, сделанных тушью. Отдельно, в папке, лежало пятьдесят черновиков. На чистом листе было выведено тушью «Пятьдесят ночей, проведенных с Мартой». Прочтя название цикла, Дымов почувствовал себя последней свиньей, проникнувшей в чужую, полную любви тайну. Ведь он узнал Марту, но прятать назад в антресоли рисунки не спешил. Это были маленькие шедевры, место которым, конечно, не здесь. На рисунках Марту обнимал совсем еще мальчик, длинноногий, стройный, с очень чувственным лицом, одухотворенным страстью. Но он не мог быть автором этих работ, Дымов был уверен в этом.

Услышав звонок в передней, он вздрогнул, поскольку его могли застать на месте преступления, спрятал рисунки в прихожей на вешалке, прикрыв сверху курткой, и открыл дверь. На пороге стоял молодой человек в джинсовом костюме. Дымов подумал, что у парня знакомое лицо.

– Вы кто? – спросил Митя, который ничего не знал о Дымове, а потому подумал, что это друг Вика.

– Я – Дымов, меня здесь приютила Марта, может, вы знаете ее?

Митя покраснел, что было заметно даже в полутемной прихожей. И тогда Дымов узнал его и покраснел тоже, от стыда. Ведь это же тот самый юноша, который так страстно обнимал Марту.

– Знаете, меня никто не предупреждал, ключи были у Вика, Марты. Словом, я зашел на минутку, чтобы спросить: не видели ли вы здесь девушку по имени Маша, у нее рыжие волосы и черные глаза?

Митя и сам знал, что здесь ее быть не может, но зачем-то спросил. Кроме того, ему было негде ночевать – в Кукушкино на этот раз он возвращаться не собирался. После того как Маша сбежала – и он догадался почему, – он облазил всю руфиновскую дачу от погреба до чердака, обошел весь поселок и деревню, расспрашивая о ней, и первой же электричкой поехал в город.

– Вы меня извините, но я здесь живу, моя фамилия Дождев. Я страшно устал и хочу спать. Позвольте мне лечь в дальней комнате на диване, если же у вас какие-то… гм… планы, – Митя замялся, злясь на свою мягкотелость: ведь он же дома! – то скажите.

Дымов распахнул дверь:

– О чем речь! Я в вашей квартире, а вы просите меня позволить вам переночевать. Да я вас сейчас накормлю такими отбивными!

И Дымов, обрадовавшись, что ужинать они будут не вдвоем, а даже втроем, унесся на кухню.

Митя, умывшись в ванной, вошел в мастерскую и улыбнулся. Его чудаковатый «квартирант» превратил журнальный столик в изящно сервированный банкетный стол, на котором стояла ваза, нет, аптекарская склянка с цветами. Это были орхидеи! Митя смотрел на цветы, на Дымова, потом снова на цветы, пока орхидейная крапчатая рябь не начала наплывать на удивленное лицо Дымова и он не услышал:

– Что вы такое увидели, молодой человек? Я сделал что-то не то? Простите.

– Откуда цветы?

– Нашел.

– В нашем городе нет орхидей.

– Но они есть в Москве.

– Вот именно. Один человек подарил пару дней назад одной девушке орхидеи, привезенные специально для нее из Москвы. Девушку похищают, а орхидеи оказываются у вас! Так это вы украли Машеньку?

Митя схватил тщедушного квартиранта за грудки, но, прочитав в спокойных глазах незнакомца лишь недоумение и какое-то философское любопытство, отпустил его.

– Да, я нашел эти орхидеи, молодой человек, у вас в квартире на полу возле дивана в маленькой комнате, которая ближе к передней. Они бы высохли, если бы я не заметил их. Удивительные цветы.

«Вик!» – решил что-то про себя Митя и, не попрощавшись, направился к выходу, Дымов, догнав его на пороге, сказал:

– Я видел рыжеволосую девушку здесь прошлой ночью. Я думал, что один, спал себе спокойно, а она вошла – мне показалось, что это сон, – и так же неслышно ушла. Мы с ней даже не поговорили.

– Скотина! – стиснул кулаки Митя, потом, чуть не плача, пояснил: – Это я не о вас, – и ушел.

Через четверть часа пришла Ольга. Но не успели они сесть за стол, как позвонила Анна и сказала, что Вик ждет их.

Вик сидел в своей комнате, которая стараниями Анны преобразилась и стала похожа на мастерскую бедного художника – ободранные полосатые красно-желтые обои, почерневший потолок с зеленовато-желтыми грибковатыми пятнами, примитивный эмалированный умывальник с голубым тазом внизу, продавленная кушетка и прочее, – и презирал себя, такого отмытого, трезвого, в чистой рубашке и выстиранных джинсах. Он ждал некоего Дымова, который все не шел и не шел. Все работы Дождева – даже женский портретик, который они нашли в квартире у Геры, на подоконнике, – словно смотрели со стен на Вика и молча наблюдали за процессом разложения личности, за брожением предательства. Даже, казалось, цветы на Митиных натюрмортах подвяли в этой комнате, их хотелось полить; фрукты начали издавать тошнотворные, зловонные, гнилостные запахи; пейзажи помутнели словно от пыли и ветра, солнце спряталось за раму. Но Анне виднее. Вик вспоминал, с какой энергией она набросилась на комнату, отмывая все, что попадалось ей на глаза. А как они умудрились в течение часа побывать и в мастерской Дождева, и у Геры! Куда это она так спешила? У нее всегда, как суббота, так ей некогда.